много посуды перебил из-за неуклюжести, а один случай меня сильно напугал. Так напугал, что я до сих пор боюсь падающих предметов.
— А что случилось? — осторожно спросил Драко.
— Я разбил дядину кружку, он меня выпорол, как обычно за всё разбитое и испорченное. Это предыстория, история сейчас будет. Несколько дней спустя тётя и дядя затеяли влажную уборку всего дома. Мыли всё: и люстры, и хрусталь, и все полки со шкафами, окна, двери… Нам с Дадли по семь лет было и от нас требовалось только одно, сидеть тихо и не мешаться под ногами. Ну мы и сидели тихо на диване и смотрели, как солнышко играет на гранях хрусталя. Он весь стоял на столе в гостиной, все его детали — рюмки, бокалы, фужеры, розетки с конфетницами, вся тётина гордость и краса. Она много лет собирала его повсюду, некоторые хрустальные вещи были подарены им на свадьбу. А что-то по наследству от родителей досталось. Ну так вот, стоит хрусталь на столе, дожидается, когда стеклянные полки старинного шкафа промоются и протрутся, и поставятся на место. И тут какой-то несчастный случай принес кошку, глупую серую Миледи. Она соседская была, Джейсонов. Окна-то открыты были, вот и пришла Миледи. Обычно кошки проверяют горизонты, на задние лапки встают и смотрят, нет ли чего там, куда они собираются прыгать. Но Миледи же глупая, прямо с разбегу она и взлетела на стол, в самую середину хрусталя… И снесла… Полстола на пол так и посыпалось хрустальным дождём. Звон, грохот, кошка пулей — вон, мы с Дадли на грани обморока. Сидим ни живы ни мертвы, смотрим на хрустальное крошево и представляем, как за это накажут.
Гарри вздохнул, помолчал немного и продолжил, Драко сидел замерев и не дыша.
— В тот день я понял, что есть на свете несправедливость. Кошку никак не наказали. Дядя Вернон посмотрел на то, что от хрусталя осталось, и рукой махнул — а ну вас к лешему! А я опешил, как так, меня за одну кружку выдрали ремнём, а кошку, разбившую половину шкафа драгоценного хрусталя, не накажут??? Понятное дело, это меня так ошеломило, что я разревелся от обиды. Дядя возмутился, хотел меня выдрать за плач, но тётя обняла меня и запретила дяде даже пальцем трогать ребёнка. Потом, когда я немного успокоился, спросил тётю Петунью, почему дядя не стал наказывать Миледи. И она ответила, что кошку просто бесполезно наказывать, хрусталь уже разбит и его никак не вернуть. Я спросил, а меня за что? А человека, говорит тётя, никогда не поздно учить, а наказания как раз помогают ему лучше усвоить урок, и не обижайся на дядю, Гарри, его жизнь тоже достаточно потрепала. Вот и всё, Драко, но с тех пор я боюсь, когда падает что-то хрупкое и бьющееся.
Тем же вечером Гарри пришел в холл, вскоре туда же пришел и Драко, неся что-то плоское и завернутое в плотную ткань. Отойдя к стене, поближе к факелу, он развернул материю и явил взору Гарри минискейт.
— Вот, держи, это для Люси. Я помню, что она любит кататься на скейте.
— Ух ты! — Гарри обеими руками взял скейтборд и принялся его рассматривать. Скейтик был просто идеально подогнан по размеру Люси: высота, ширина, длина, всё как надо, а ещё он был ручной, штучной работы.
— Здорово, Драко, ты сам сделал?
— Ну, э-э-эээ… — ага, и покраснел-то, покраснел Драко и руки за спину прячет. Очень красноречивое признание. Гарри улыбнулся:
— Спасибо, Драко, пошли к Филчу. Люси просто должна его опробовать!
Пришли к старику завхозу, Гарри поставил скейт на пол, а на него осторожно положил черепашку. Сначала ничего не происходило. Люси лежала, втянув лапки и голову в панцирь, потом медленно высунула мордочку и подозрительно осмотрела ближнее пространство, вытянула и наклонила голову, разглядывая досочку. После чего, очевидно, что-то поняв, она, к вящей радости ребят, выпростала из панциря правую лапку и уперла её в пол, оттолкнулась и покатилась! Гарри и Драко на четвереньках поползли следом, бережно страхуя черепашку и аккуратно притормаживая её у стены. Тормозить и поворачивать Люси не умела, а может, не знала, как это делается. Миссис Норрис серой пушистой статуэткой сидела на столе и круглыми глазами смотрела на происходящее, а на топчане тихо, по-доброму, от удовольствия посмеивался старый Филч.
Тридцать девятая глава. Как расправиться с боггартом?
Мистер Люпин пока никак не проявлял себя, ни как учитель, ни как старинный семейный друг Поттеров. Гарри натыкался на него пока только в Большом зале, на обедах-ужинах. Тогда, исподтишка разглядывая Люпина, Гарри пытался понять, какие чувства он вызывает. Чувства были разные, и самым сильным из них была обида. Ведь помимо дяди и никогда не виданной, незнакомой девочки Шарлотты Бименс были ещё и другие люди, занимающиеся благотворительностью. Его собственная тётя по субботам уходила к подругам, и Гарри иногда шел с ней в качестве носильщика, если тётя брала вещей больше обычного. Эти вещи — старые игрушки Гарри и Дадли, которые они переросли, одежда, из которой они выросли, ставшая ненужной посуда и какие-то тряпки. Всё это тщательно перебиралось, чинилось, стиралось и распределялось по домам причастия и Армиям Спасения. И во время таких женских посиделок Гарри всласть наслушивался всяких историй о том, кто кому помогает, кто чем отплатил и тому подобное. Все эти истории сводились к одному, а именно — никто не брошен и не забыт. История Дика Тревиса, племянника миссис Берч, служила ярким примером тому: отец был пожизненно заключен в Ньюгейте, мать сошла с ума и находилась в Бетлемской королевской больнице на принудительном лечении. Дика, пока был маленький, воспитывала тётка, а последние десять лет Дик сам обеспечивает свою матушку, ибо вырос, выучился на врача и твердо встал на ноги. И ведь благодарный же парень оказался, тётушку Мэгги Берч он до сих навещает, Гарри несколько раз его видел — крепко сбитый, коренастый молодой человек с каштановой бородкой — и не скажешь ведь по нему, что мать у него чокнутая, а отец вечный зэк.
А от Люпина за все эти годы ничегошеньки не было, ни открытки на Рождество, ни пары фунтов стерлингов на день рождения, да хоть привета какого-нибудь вшивого и того не было. Иногда Гарри осаживал себя, мол, не дело придираться к человеку, который тебе ничем не обязан и ничего не должен, но… обида уже поселилась в сердце и никак не желала оттуда вытравливаться. Потому что так нельзя,
