– А в житницах и закромах было б у ключника всякое жито и разный запас: рожь, и овес, и пшеница, и солод, – не гнилые, не влажные, не пересохшие, не точенные мышью, да не слеглось бы, не задохнулось. А что в бочках, ночвах и коробах, то было бы все закрыто в посуде крепкой и не намокло, не сгнило, не затхло, – ласково принялся увещевать меня Триум.
Я была вся на нервах и позволила себе зарычать на птицу:
– Где ты тут видишь солод и пшеницу?
Филин смутился и пошел на уступки:
– А в сушильне полтевое мясо и солонина вяленая, тушки и языки, и рыба сушеная да резаная, и прочая рыба вяленая да сушеная, а в рогожках и корзинках снетки и хохолки – чтобы все было на счету и записано сколько всего…
– У-у, – безнадежно провыла я.
– А в погребах, и на ледниках, и в кладовых хлебы и калачи, сыры и яйца…
Я шмякнула себя в лоб и даже вроде бы услышала сдавленный птичий квохт, во всяком случае, лекция прекратилась, и я перевела дух, сбегала за Силантием и, оторвав его от борща с крапивой, попросила дать мне новое имя. Ему как кузнецу это было можно. Мне показалось, что он сейчас откусит свою липовую ложку и сжует ее в задумчивости, так он на меня посмотрел.
– Мне очень надо, – умоляюще сложила я руки, – на время.
– О! – еще больше изумился он. – И как же тебя назвать? – поскреб он заскорузлой пятерней затылок.
– Ефросинья Подаренкова – ведьма, воспитанница Жабихи из Урочищ.
– О! – с еще большим чувством выдавил кузнец: таких требований ему ни один младенец не предъявлял.
Он не спеша выдвинул себя из-за стола, а потом я, пискнув, как-то неожиданно оказалась у него на руках, причем он нес меня, как младенчика, на левой руке, под попку, и даже не замечая, что что-то трепыхается у него под мышкой. Имена у нас в деревнях, особенно в таких, как Вершинино, по-прежнему давали по старинке. Хоть через слово все поминали Пречистую Деву, но стоило кому-нибудь родиться, как тут же волокли в дом кузнеца. Выйдя во двор, Силантий привычно и уверенно черпнул из бочки дождевой воды и вылил мне на макушку, я даже взвизгнуть не успела, а он очертил молотом круг и, прошептав положенное обращение к давно не существующим богам, нарек меня, как я просила. Еще раз окатил водой, поставил на ноги и шлепнул:
– Ну, иди в мир.
Я как-то неуверенно вышагнула из круга.
– Ох ты, какая резвунья! – обрадовался кузнец и ушел доедать борщ.
Я прислушалась к изменениям, творящимся в организме, пока ничего не услышала, но понимала, что мне еще раз придется это пережить. Хоть я и не суеверная, но здоровье дороже. В баньке уже ждала разбухшая глина, я с душевным трепетом опустила в нее голую ногу, прижала как следует и быстро выдернула обратно. Что делать дальше, я представляла, но жуть накатывала необыкновенная, на Фроськин след я прочитала бы любое заклятие, не задумываясь, а про то, что сейчас делаю, только от Августы и слышала.
– Ну, Фроська, если что со мной случится, это будет тебе дорого стоить. – И я зажмурилась, беря в руки серп.
Мой отпечаток в глине был такой маленький, такой беззащитный… Я отвернулась и изо всех сил секанула поперек, заорав на всякий случай и запрыгав на одной ноге. Сунулась пальцами к ступне и заскулила, угодив в тягучую липкую кровь.
– Си-силантий!!! – запрыгала я на одной ноге, обливаясь слезами и кровью.
– Ты чего учудила?! – выскочил он на крыльцо, опомнился и сбегал за тряпками.
При его работе, особенно с глупыми подмастерьями, самому недолго было стать травником и костоправом, так что ногу он замотал мне в два счета и, сурово глянув, спросил:
– И что теперь?
– Обратно Муськой нарекай, – щедро махнула я рукой.
Он даже плечами пожимать не стал и интересоваться, зачем мне кошачье имя, только велел ногу не мочить и до баньки после всего отнес сам.
– Управишься одна-то? – покосился он на измазанный в глине серп.
– Если гвоздей дадите, – горячо прошептала я, вытирая мокрую от воды мордашку. И, получив требуемое, недобро улыбнулась собственному отпечатку: – Ну что, Фросечка, ломоту в ногах не желаешь?
Потом вспомнила, что и в руках бы неплохо было, запоздало вцепилась в волосы и застонала. Хотя потом сообразила, что при таком деле я бы сгоряча могла бы из баньки и не выйти, к тому же вон еще и след пятерни кровавый на полу, это я еще Фроськой вскакивала. И вон – отпечаток мокрой спины и пара волосков… но, немного поразмыслив, я решила с волосками не экспериментировать, зато в остальное навколачивала столько гвоздей, сколько у меня было. По самые шляпки. И серпом все исцарапала. Потом еще плюнула для надежности. Ногу саднило, но в сапог я ее втиснула.
Мне показалось, что кто-то топчется у окошка. Я последнее время терпеть не могу, когда за мной в бане подглядывают, поэтому выскочила быстрей ветра и, вцепившись в ухо любопытному, поинтересовалась так, чтобы страшно стало:
– Чего смотрим? Кого показывают?
– А-а!!! – заорал, не стесняясь, в голос Пантелеймон. – Мы помочь хотим от злыдни защититься!
Ему, маленькому, я поверила, а вот у братишки его уши стали подозрительно багровыми.
– Ладно, – легко согласилась я на помощь, не сводя с Семки цепкого взгляда, – там, в баньке, мешок с солью. Вытаскивайте.
– А это… – начал было Пантелеймон, едва переступив порог, но я, дав ему по пальцам, чтобы не тыкал в мой труд, напомнила сурово:
– Соль, и без разговоров.
Рекруты похвально быстро сообразили, кто они есть и чего от них требуется.
Заговоренной соли было немного, но, забрасывая мешок на спину, Семка все равно умудрился посшибать снадобий кладней на пятьдесят. Пришлось обходить поселок по кругу, принюхиваясь к ветру, как собака. Пару раз я наблюдала, как компания Ланки чертит вилами круги вокруг домов. Митруха прогуливался по поселку в толпе местных бузотеров. То ли дети чувствовали, что их обманывают, то ли черт вел себя как-то не так, но таких тихих и настороженных подростков я ни разу не видела. В конце концов, не выдержав, я подобралась поближе, пытаясь услышать, что такое он рассказывает им за поленницей. Навострила уши и, к ужасу своему, услышала:
– В черном-черном лесу стоит черный-черный дом…
Наверное, я завизжала даже раньше, чем надо было, но то, что я визжала не одна, меня утешило.
– Что делать с солью-то? – поинтересовался не принимавший участия в развлечении Семка.
Мне пришлось вспомнить, что в общем-то я собиралась наводить икоту, хотя почему одну икоту?
– Ну-ка, Пантелеймон, сбегай по-быстрому за стеклянным штофом.
– Пустым? – грустно поинтересовался мой добровольный помощник.
– За полным я бы ребенка не послала. – И щелкнула его в лоб: очень понравилось мне воспитывать Чернушкину семью подобным методом – сразу повышается самооценка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
