— Только тихо, ребята, — сказал Дусенбин, взял Машкова под локоть и повел его к двери. Остальные удивленно остались ждать, сгрудившись у дверей.
— Витя, ты как, нормально?
Машков печально посмотрел из-под наползших на воспаленные глаза вздутых бровей.
— Ну и морда у тебя, Вить, кошмарная жуткость, — усмехнулся добродушно Дусенбин. — Но не боись — медицина спасет. Жить будешь. Ты чего такой грустный? Вот странная тварь человек, — покачал он головой. — Все ему не так. Только из такого вылез, а уже опять грустец...
— Да нормально, — вздохнул прерывисто Машков. — Плечо вот крепко расшиб. А так нормально... Ну что ты хотел мне сказать?
Он посмотрел в конец коридора, где в проеме открытой двери стоял его экипаж, его сотоварищи, ожидая. Они ждали его, Машкова, — верная семья, и нет в этом сравнении никакой банальности.
Дусенбин осторожно, тихо открыл дверь и втолкнул мягко Машкова в кабинет. И...
Марина спала на кушетке у стены. Почему-то в белом халате, до пояса укрытая серым казенным одеялом. Он, слыша усердно-осторожное посапывание толстяка Дусенбина, на деревянных, негнущихся ногах дошел до табуретки-вертушки и опустился на нее, едва не сев мимо. Дусенбин, повозившись за его спиной и чем-то звякнув, горячо зашептал в ухо:
— Ти-ихо... Она скоро проснется — очень нервничает во сне. Правда, я ей вколол, но все равно...
Виктор, боясь даже моргнуть, хотя зверски резало глаза, смотрел на спящую Марину. Голову ломило, в левом плече хронометром пульсировала боль.
— Ночью рвалась на КДП, — шептал сзади Дусенбин. — Чего ты на меня смотришь? На нее смотри... На вот, выпей, расслабься. Это — спирт, это — вода. Ну, благословясь... Пей-пей, сейчас это лекарство. Во-о... Упало? Ну, значит, здоров, и давай сюда фарфурики... Знаешь, она так сюда рвалась, что чуть солдата на первом КПП не покалечила... — Дусенбин тихонько хихикнул от завистливого удовольствия. — Вот жена у тебя, старик... Повезло тебе, ей-ей. Я ее сюда от греха привез.
— Дай воды, — сиплым шепотом попросил Машков и, жадно выпив чашку, осторожно спросил: — А с кем?..
— Маринка-то? А с женой — кого ты думаешь? Женой Царева! Они там все вместе — консилиум жен: и Савченко, и Царева, и... Ух, старик, ты еще узнаешь, какая тут катавасия была с вашими бабами!
Дусенбин покрутил головой, чему-то радостно ухмыльнувшись, и закончил, посмеиваясь:
— Женюсь — прощайте, милые подружки. Честное благородное, женюсь. Насмотрелся сегодня... Слушай, я пошел к твоим. А ты? Она все равно около часа еще...
— Я тут подожду, — тихо ответил Машков. Дусенбин кивнул и пошел к двери.
И когда он вышел и осторожненько, чтоб не стукнуть, прикрыл за собой дверь, Машков увидел, что Марина испуганно смотрит на него.
Машков с трудом гулко проглотил тугой спазм и громким шепотом сказал:
— Спи... Спи, я подожду...
И подумал в следующий миг, как странно плачет Марина — огромными беззвучными слезами.
И табурет под ним качнулся...
...Последним в машине оставался Кучеров. Всех развезли по домам, и теперь он, сидя в кресле санитарного автобуса, буквально валился в черное мягкое тепло сна. Поэтому, когда автобус затормозил у дома, где он жил, Цареву пришлось крепко встряхнуть Кучерова за плечо:
— Кучеров... Александр! Все. Все, говорю. Дома. Приехали.
Царев спрыгнул на тротуар.
— О х-хосподи, опять будят... — промычал несчастно Кучеров и, почти не открывая глаз, полез из машины, спотыкаясь и ловя поддерживающую руку полковника.
— Ну-ну... Стой прямо! — поддернул его под руку полковник. — Хозяйский ребенок смотрит, люди на улице кругом. Стой прямо! Ты вообще теперь всегда прямо стоять должен.
— Какой там реб-бенок — зам-м-муж пора... — пробормотал старательно-саркастически Кучеров и с трудом, напрягшись всем телом, подтянул вверх многокилограммовые, вспухшие веки, едва разлепив ресницы, будто склеенные намертво.
И Царев едва успел поймать Кучерова за локоть — так того повело, и он изумленно увидел, как Кучеров стремительно, в одну секунду, побледнел и весь внутренне вздернулся.
Царев, ничего не понимая, даже испугавшись, обернулся. Над цветочной клумбой маленькая седая хрупкая женщина, выронив срезанные цветы, смотрела на Кучерова расширившимися глазами, зажав выпачканной во влажной земле ладонью рот.
— Нет-нет! Не пугайтесь! — успокаивающе быстро сказал ей Царев и отрицательно помотал рукой. — Это не страшно — просто пустяковина...
— Мама! — удивленно-радостно позвала в дом славненькая девчушка лет пяти-шести, стоящая с садовыми ножницами в руках рядом с женщиной. — Мам! Тут дядя Саша, который будет с нами, но он та-а-акой подра-тый!
В открытой двери веранды послышался звон чего-то разбившегося, что-то, гремя, покатилось, и на крыльце мгновенной вспышкой света, махом ветра возникла молодая высокая женщина — и не ее красота поразила полковника, хотя и была эта женщина очень хорошо, тепло-женственно и радостно красива. Нет. Он увидел ее глаза, даже отсюда, за десяток метров, увидел, как сияли они, налитые горячим, живым светом.
А Кучеров стоял, пока девочка не подбежала в пять шажков к калитке и не распахнула ее. Тогда он медленно оторвался от комполка и заторможенно шагнул вперед.
И женщина на крыльце приподняла руки и слепо, на миг будто зависнув в воздухе, сшагнула со ступеньки. И еще раз. И еще.
Но глаза — эти глаза!..
Царев не дышал. И он услышал в тишине, подчеркнутой ровным урчанием мотора автобуса за спиной:
— Саша, я вернулась... Совсем...
— Да, — через паузу сказал Кучеров. — Да. Я тоже вернулся. Совсем.
Царев осторожно перевел дыхание.
— Дядь Саш, очень больно было? — грустно спросила девочка, разглядывая белые округлые пятна пластырей-тампонов на разбитом лице Кучерова. — Бо-ольно... Я знаю, как бывает больно. А ты?
— Знаю... Хорошо знаю... — сказал Кучеров и медленно, словно чего-то боясь, опустился перед ней на корточки. — Зато теперь стало лучше. Чем было.
— Сразу?
— Да. Да, сейчас — сразу.
— Так не бывает.
— Только так и бывает.
— Тебе видней, ты взрослый, — раздумчиво согласилась девочка. — Ну да все равно, ты не бойся. До свадьбы заживет.
Кучеров вздрогнул, поднял глаза на остановившуюся на дорожке женщину и сорванно сказал:
— Не успеет...
ЖАВОРОНОК
День поднимался к своей высшей точке. Жара достигла того уровня, когда все кажется бессмысленным. Ведро, с час как принесенное и стоящее под навесом из травы и ветвей, срезанных и уложенных всего пару часов назад, но успевших обреченно съежиться и пожухнуть, никого не привлекало — вода в нем наверняка была уже теплой, и хотя ее никто не пробовал, все знали, что она, как вчера, как и позавчера, отдает тиной и пыльной духотой.
