Черт его знает где пел, заливался жаворонок, и его бессмысленно-радостное щелканье вызывало тупое раздражение. Вкрадчиво шипела и потрескивала далекими сухими разрядами радиостанция, работающая на прием.
К стоящему под навесом столику руководителя полетов подошел Исаев, командир полка, и глухо сказал:
— Это уже не нужно.
— Что́ — уже не нужно? — глядя в дымный, струящийся зноем горизонт, тускло спросил отупевший от жары и застойного, хронического недосыпа заместитель Исаева, украинец Федченко, исполняющий сегодня обязанности РП. Он старался поменьше двигаться, чтоб горячая, колючая, тяжелая от пота гимнастерка не терла воспаленную влажную кожу.
Исаев как-то длинно посмотрел по сторонам, сунул палец в ведро с водой, брезгливо отряхнул его и сказал тоскливо:
— Ч-черт, уже горячая. И потом, там же муха... Санитария!
Федченко насторожился. Выпрямившись, он посмотрел на сгорбившегося командира снизу вверх. Исаев вопросительно-подтверждающе сказал, глядя в ведро:
— От Логашова, конечно, еще...
— Конечно, — настороженно подтвердил Федченко. — Конечно, ничего. Молчит — как и надо. Но вот-вот сам будет. Пора... — Он помолчал.
Исаев чего-то ждал.
Федченко подумал и осторожно спросил:
— Так все-тки — что́ уже не нужно?
— А все не нужно! — с внезапной злобой сказал Исаев. — Все! В третьей эскадрилье пять машин — и шесть пилотов. Сброд святой богородицы: «Чайка», два битых-перебитых «ишака»[23] и логашовский «як». Черт-те что! А вот теперь... И теперь!.. — Исаев взмахнул кулаком.
Федченко, щурясь от нестерпимого солнца, которое жгло глаза даже под этим хилым навесом, смотрел, как Исаев пытается вытереть давно мокрым и грязным платком красную, блестящую от пота шею с небольшим округами синяком слева на горле — наверно, ларингом[24] придавило на перегрузке, — и ждал. Исаев поглядел на грязный платок, скомкал его и швырнул под столик. Потом уставился на Федченко, помаргивая от солнца, и зло и тоскливо сказал:
— Этот вылет уже не нужен, понял? Он еще там!.. — Исаев яростно ткнул пальцем в белое текучее солнце и выкрикнул срывающимся голосом: — Он еще там, но он уже не нужен! Если Логашов и привезет пленку, если он найдет эту сволочную колонну и снимет ее, если они вообще дадут ему ее снять!.. И если он сумеет уйти от них, если даже они и упустят его!..
Он замолчал, сопя, выдрал из кармана портсигар и вытащил папиросу. Федченко ждал. Этот проклятый жаворонок, птица летняя, радостная, птица беззаботно-счастливая, — жаворонок исходил песенным восторгом. С недалекой опушки доносилось измученно-утомленное брюзжание какого-то техника, нудно отчитывавшего чем-то провинившегося моториста. Исаев сломал папиросу и, отшвырнув ее, закончил:
— Все не нужно!
Федченко опять уставился в горизонт. «Понятно, — подумал он. — Все понятно. Ах ты, бедолага!»
Звонок с очень высокого «верха»: срочно требуется — необходима! — именно авиа- и именно фоторазведка. Немедленно. Невзирая ни на что. И машина уходит. Всегда в одиночку. В одиночку — так больше шансов на внезапность, маскировку и, значит, на успех в этой почти безвыигрышной игре. Когда она возвращается — или не возвращается, потому что, если одиночный истребитель «молча» проходит несколько раз по строгой прямой над колоннами, позициями, рокадами или над чей там еще, ясно, что это фоторазведчик, и за ним начинается охота, жестокая и беспощадная, — так вот, когда машина возвращается, вдруг оказывается, что эти данные уже не нужны. Кто-то где-то прорвался — или, наоборот, не сумел прорваться; или кто-то поменял позиции, или не успел поменять — и теперь менять поздно. Или, что проще всего и вероятнее всего, кто-то от кого-то эти данные уже получил, потому что такой звонок и вылет обычно дублируются — ведь известно, что разведчиков противник выпускать не любит. И вообще, все меняется настолько быстро, что порой опаздывают даже скоростные истребители.
Что ж, на то она и война. Дело такое...
— Звонили, значит, — сочувственно вздохнул Федченко.
Исаев поглядел сверху вниз на своего зама и прислушался:
— Это жаворонок? Он... орет?
Федченко кивнул.
— Жизни радуется... Вот сволочь! — Лицо Исаева исказилось.
Федченко отвернулся. Ему было нестерпимо жаль видеть, таким своего командира — мужика сильного, умного и храбро-умелого.
Но вчера опять были потери. За один день — пятеро. Пятеро... Это слишком много. И сегодня утром, над переправой, — двое. Уже двое.
Два месяца стоит изумительно летная погода. И полк не выходит из боев. И почти каждый день комполка пишет и подписывает документы на погибших летчиков. Своих летчиков. Парней по возрасту не намного младше его самого, а то и ровесников. А сам он летает очень много. Много больше всех остальных. Куда больше, чем это необходимо командиру авиаполка. Словно принимая все на себя, подумал Федченко. Но ему везет. И потом, он умеет летать и воевать. Неспроста же он такой молодой командир авиационного полка. Испания — это школа. И потом, ему действительно везет — храбрецам и мастерам всегда везет.
Другим везло меньше...
Матчасть была старой. Новой техники катастрофически не хватало. Его пилоты — его мальчики! — просто не успевали приобрести опыт. На изношенных и устаревших машинах они дрались с противником опытным, повоевавшим, числом всегда большим и летающим на машинах новых и сильных — и оттого безнаказанно нахрапистым и нахально-злым. А они, исаевские мальчики, не желали и не могли уступать.
И полк стремительно сгорал в этом страшном, дымно горящем лете...
Исаев старел на глазах. Исаев терял лицо. Он ведь сам их всему учил — и прежде всего учил не уступать. И теперь казалось, что Исаев теряет мужество — он мучительно страдал за доверенных и верящих ему людей...
Исаев раскурил наконец папиросу. С сипеньем затянулся. Закашлялся — и почти спокойно прокомментировал, сплевывая табачинку:
— Вот жара, даже курить невозможно — папироса как наждак... Если так пойдет и дальше, через месяц мне некем будет командовать... — Он опять крепчайше затянулся н опять закашлялся — мучительно, сгибаясь, долго. Потом вытер выступившие слезы и сипло сказал: — И табак какой-то сволочной, порох, а не табак. Все пересыхает, все горит. Вчера — пять. Сегодня — уже двое. Или — пока двое... Минут через десять, так?
— Да, — кивнул Федченко. — По полному расходу горючего даже чуть больше. Ты ж знаешь Логашова — он будет искать до сухих баков. Ты иди, Илья. Иди. Если Логашов будет раньше, ты все равно услышишь. Чего тут париться...
Он оглянулся на шорох. Шагах в пяти за ними стоял неслышно подошедший Павлюк — двадцатилетний техник самолета Логашова. Замасленная, блестящая пилотка была ему маловата и сидела боком, и выгоревшие его волосы, успевшие отрасти колючим ежиком на стриженой голове, светились под пекучим солнцем. Он глядел на Федченко. Наверно, он все слышал.
