Лейзенбог снова ответил кивком.
— Ты даже не догадывался о том, что в одном поезде со мной из Вены выехала Клара Хелль.
Лейзенбог уронил голову на грудь...
— Я так же мало догадывался об этом, как и ты, — продолжал Зигурд. — Увидел я ее только следующим утром — на станции, где пассажиры завтракали. Она сидела с Фанни Рингейзер в буфете и пила кофе. Вела она себя так, что я приписал эту встречу простой случайности. Это была не случайность.
— Дальше, — произнес барон и поглядел на зеленый плед, который слегка шевелился от ветра.
— Впоследствии она прямо призналась мне, что это была не случайность. С того утра мы были неразлучны — Клара, Фанни и я. Мы поселились на берегу одного из ваших восхитительных австрийских озер. У нас был очаровательный домик: впереди — вода, сзади — лес, и ни души поблизости. Мы были очень счастливы.
Зигурд говорил так медленно, растягивая слова, что Лейзенбог боялся сойти с ума.
«Зачем он призвал меня сюда? — подумал он. — Что ему надобно от меня?.. Она созналась во всем?.. Но что ему до этого?.. Почему он не сводит с меня глаз?.. Зачем я вообще сижу в Мольде на веранде с Пьеро?.. Не сон ли все это?.. Что, если я еще покоюсь в объятиях Клары?.. И это длится все та же ночь?..» — И, помимо своей воли, он широко раскрыл глаза.
— Ты отомстишь за меня? — вдруг воскликнул Зигурд. — Отомстить?.. Но я еще не знаю, что произошло, — говорил барон. Его собственные слова долетали до него как бы издалека.
— За то, что она погубила меня: я пропал
— Расскажи, наконец, в чем дело, — потребовал Лейзеибог сухим и твердым голосом.
— С нами была Фанни Рингейзер, — снова заговорил Зигурд, — славная девушка, не правда ли?
— Да, славная, — подтвердил барон, и его память тотчас нарисовала ему полутемную комнату с обитой голубым бархатом мебелью и репсовыми занавесками, где некогда он беседовал с матерью Фанни. Сколько столетий тому назад это было?
— Она не очень смышленая девушка, не правда ли?
— Верно, — согласился барон.
— Я это знаю, — сказал Зигурд. — Она даже не подозревала, как счастливы мы были. — Он замолк — и надолго.
— Дальше! Барон ждал.
— Однажды утром, когда Клара еще спала, — вернулся к своему рассказу Зигурд, — а она всегда вставала поздно, я отправился в лес на прогулку. Неожиданно ко мне подбежала Фанни. «Спасайтесь, господин Ользе, пока еще есть время; уезжайте: вы в большой опасности!» Как ни странно, сначала она не хотела мне ничего открыть. Но я не отпускал ее от себя, пока не выспросил, что за опасность, по ее мнению, угрожает мне. О, она думала, что меня еще можно спасти, а то она не раскрыла бы рта.
Зеленый плед на перилах вздулся, как парус; лампа на столе замигала.
— Что тебе рассказала Фанни? — сурово спросил Лейзенбог.
— Помнишь тот вечер, — сказал Зигурд, — когда мы все были в гостях у Клары? Утром того же дня Клара ездила с Фанни на кладбище, и на могиле князя она поверила своей подруге ужасную тайну.
— Ужасную тайну? Барон содрогнулся.
— Да. Ты знаешь, как умер князь. После своего падения с лошади он прожил еще несколько часов.
— Я знаю.
— Около него не было никого, кроме Клары.
— Знаю.
— Он никого не хотел видеть — только ее. И на смертном одре он изрек проклятье.
— Проклятье?
— Да, проклятье. «Клара, — сказал князь. — Не забудь меня. Не знать мне в могиле покоя, если ты меня забудешь». — «Я тебя никогда не забуду», — ответила Клара. «Клянись мне, что ты меня никогда не забудешь!» — «Клянусь!» — «Клара, я люблю тебя, но мой час пробил...»
— Кто это говорит? — вскричал барон.
— Я это говорю! — воскликнул Зигурд. — Но я передаю слова Фанни; Фанни передает слова Клары; Клара передает слова князя. Ты понимаешь меня?
Барон весь обратился в слух. Он словно слышал, как звенит в ночи голос мертвого князя, — голос, вырывавшийся из гроба, запертого на тройной замок.
— «Клара, я люблю тебя, но мой час пробил! Ты еще так молода, а я умираю... Мое место займет другой... Я знаю: так будет. Другой вкусит счастье в твоих объятьях... Он не должен, не смеет. Я проклинаю его! Слышишь, Клара, — проклинаю его!.. Да провалится в преисподнюю первый же, кто поцелует твои губы, обнимет твой стан! Клара, небо внемлет проклятию умирающего!.. Береги себя — береги его!.. В ад его!.. Да поразит его безумие, несчастье и смерть!.. Горе! Горе! Горе!..»
Зигурд — чьими устами, казалось, говорил мертвый князь — поднялся; высокий и тучный, он стоял в своем белом фланелевом костюме и смотрел в светлую северную ночь. Барона бил сильный озноб. У него словно заледенело все тело. Из его горла рвался крик, но он только беззвучно разевал рот... В этот миг он перенесся в маленькую залу в школе фрау Эйзенштейн, где он впервые увидел Клару. На сцене стоял Пьеро и декламировал:
— С этим проклятием на устах князь Беденбрук умер, и... знай!.. несчастный, в чьих объятиях она лежала, обреченный, на чью голову должно пасть проклятье, это я!.. я!.. я!..
Сцена рухнула с громким грохотом и на глазах у Лейзенбога погрузилась в море. Барон, как деревянная кукла, опрокинулся вместе с креслом назад.
Зигурд вскочил и позвал на помощь. Подоспели два лакея; они подняли бесчувственное тело и положили его на кресло, сбоку от стола; один побежал за врачом, другой принес воду и уксус. Зигурд растер барону лоб и виски, но тот не шелохнулся. Пришел врач и приступил к осмотру. Осмотр занял совсем немного времени.
— Этот господин мертв, — произнес врач.
Зигурд Ользе был крайне взволнован; он попросил врача выполнить все необходимые формальности и ушел с террасы. Певец пересек гостиную, поднялся на верхний этаж, вошел в спальню, зажег лампу и наспех набросал следующие слова: «Клара! Твоя телеграмма застала меня в Мольде, куда я приехал, нигде не задерживаясь. Сознаюсь: вначале я не поверил тебе; я думал, ты хочешь убаюкать меня ложью. Прости меня — сомнений больше нет. Барон фон Лейзенбог был у меня. Я вызвал его сюда. Я не расспрашивал его прямо: как человек чести, он, несомненно, прибегнул бы ко лжи. У меня родилась одна блестящая мысль. Я поведал ему о проклятии покойного князя. Эффект был потрясающий: барон повалился вместе с креслом и тут же отдал богу душу».
Зигурд перестал писать; он принял очень серьезный вид: по-видимому, размышлял. Потом он выступил на середину комнаты, и из его уст полилась песня. Вначале робкий и словно придушенный голос его постепенно очищался; он звучал в ночи все прекраснее и громче и, наконец, достиг такой силы, точно был отзвуком, рожденным волнами. По лицу Зигурда блуждала умиротворенная улыбка. Он глубоко вздохнул. Затем снова поместился за письменным столом и сделал к своей телеграмме приписку: «Клара! Любимая! Прости меня — все снова хорошо. Через три дня буду у тебя».
1903
Новая песня
(Перевод С. Уманской)
— Я не виноват, господин фон Брейтенедер... помилуйте, никто не может этого сказать.
До Карла Брейтенедера эти слова донеслись как бы издалека, хотя он отлично знал, что тот, кто произнес их, шел рядом с ним — да, он даже почувствовал насыщенное винными парами дыхание этого человека. Но он ничего не ответил. Он был не в силах спорить, он слишком устал, слишком был потрясен страшным событием этой ночи и жаждал только одиночества и свежего воздуха. Поэтому он и не пошел домой, а, овеваемый утренним ветерком, направился по безлюдной дороге за город, к лесистым холмам, выступающим из легкого майского тумана. Но его снова и снова с головы до ног пронизывала дрожь, и он совсем не ощущал приятной прохлады, обычно освежавшей его ранним утром после бессонных ночей. Перед его глазами неотступно стояла ужасная картина, от которой он бежал.
Человек, шедший рядом с ним, по-видимому, только что догнал его. Чего он хотел?.. Почему оправдывался?.. И почему именно перед ним?.. Ведь он и не думал вслух упрекать старого Ребаи, хотя очень хорошо знал, что именно он больше всех виноват в том, что случилось. Карл искоса взглянул на него. Какой вид V этого человека! Черный сюртук измят и весь в пятнах, одной пуговицы не хватает, другие истрепались, в петлице торчит стебелек с увядшим цветком, а вчера вечером он был еще совсем свежий. Украшенный этой же гвоздикой, сидел капельмейстер Ребаи за дребезжащим пианино, сопровождая все номера труппы Ладенбауера, как делал это уже почти тридцать лет. Маленький кабачок был переполнен, столы и стулья стояли даже в саду, потому что сегодня предстояло, как значилось черными и красными буквами на больших желтых афишах, «первое выступление фрейлейн Марии Ладенбауер, прозванной Белой Иволгой, после ее выздоровления от тяжелой болезни».
Карл глубоко вздохнул. Совсем рассвело, и они с капельмейстером давно уже не были единственными гуляющими на дороге. Отовсюду, из города, с боковых дорожек и даже сверху, из леса, навстречу им шли люди. Только сейчас Карл вспомнил, что сегодня воскресенье. Он был рад, что никакие обязанности не вынуждают его вернуться в город, хотя и на этот раз отец не стал бы бранить его за пропущенный рабочий день. Он никогда этого не делал. Старая токарная мастерская на Альзерштрассе обходилась пока и без Карла, а отец знал по опыту, что до сих пор все Брейтенедеры всегда вовремя брались за ум и становились солидными людьми. История с Марией Ладенбауер, правда, была ему не по душе. «Ты можешь делать что хочешь, — однажды мягко сказал он Карлу. — Я ведь тоже был когда-то молод... но в семьях своих девушек я все же никогда не бывал. Для этого я всегда слишком уважал себя».
