– Пой громче, Иван, пой про непреклонную душу славного Байды, чтобы гости наши не забывали, как сильны рыцари народа нашего...
Между тем у него мелькала другая мысль. Он смотрел то на Неживого, то на Осман-агу, то на полковников, а мысль эта твердила свое... Вот сидел перед ним давний враг – посол Осман-ага, а через несколько домов от гетманской канцелярии плели свою паутину послы из Варшавы, и сама Варшава лелеяла надежду захлестнуть петлю на его шее... И такими же врагами его были и льстивый венецианец Вимина, и молдаванский господарь Лупул...
Может, лучше было бы сейчас же повести на аркане по шляхам, утоптанным татарскими ордами, Осман-агу, напоить его горем искалеченных душ, заставить принять муки на колу, чтоб испытал он все пытки, какие перенес народ от татарвы и турецких янычаров...
Гетман с ненавистью взглянул на посла, и гневное слово шевельнулось у него на губах. Но уже в следующий миг он овладел собою и слабо улыбнулся послу, точно и мысли злой не было про него. Нет, прочь это! Мир! Любою ценою мир! Выбить почву из-под ног короля Яна-Казимира, отрезать Потоцким пути в Порту, спутать все расчеты Варшавы, чтобы иезуиты пальцы кусали от злости. Нет, не против Украины будет воевать Порта. Берегитесь, паны Потоцкие! Не выйдет по-вашему. Будет мир с Портой.
...Пел Иван Неживой про Байду-рыцаря. Неподвижно, словно каменная баба в степи, сидел Осман-ага и озирался прищуренными глазами. Осман-ага волновался: уж не сделал ли он ошибки, приехав в Чигирин? Не станется ли тут с ним чего-нибудь худого? Разве не дерзость – поступок казака, который поет про этого проклятого Байду, так много бед причинившего великой Порте?
Но нет! Песня песней, а дело делом. Песня делу не помеха. Осман-ага выполнит свою задачу. Мир с Украиной нужен для Порты. Тыл будет обеспечен.
Император Фердинанд III напрасно надеется, что Порте придется еще воевать с Украиной, что Речь Посполитая поддержит его. Речь Посполитая сама подвергнется нападению, да и хан Ислам-Гирей будет связан по рукам и по ногам. Слишком самоволен стал Ислам-Гирей. Теперь можно ему пригрозить Хмельницким...
...Тихо в зале. Только мужественно звучит голос Ивана Неживого. Мысль гетмана стремится бурным потоком. Выиграть время. Заручиться миром на юге.
Султан будет занят цесарем, хан Ислам-Гирей связан договором. Поднять за это время весь народ, договориться окончательно с царем московским, придут русские братья на помощь – и тогда последний бой. Он уже видел этот бой и уже слышал музыку победы, гремели трубы, и вся Украина, от Черного моря до Сана, кричала: «Слава!» Внезапно он вздрогнул, точно все прошло и возвращалась суровая действительность. И он увидел, что все смотрят на него. Давно кончил петь Неживой. Обиженно кривил губы Осман-ага.
Двусмысленная усмешка змеилась под усами Выговского. Нечай дергал рукав своего кунтуша. Гетман поднялся. Усмехнулся лениво:
– Джуры, наливайте мед. Золотой кубок пану послу, батыру Осману, нашему другу вечному. Всем поднести кубки.
Джуры суетились. Поплыл шум, говор. Гетман опустил глаза. Тяжелая усталость упала на плечи.
– Что с тобой, Богдан? – шепнул Капуста.
Не ответил. Пока наливали вино, думал о своем, словно и в эти минуты выигрывал время.
– Вот что хмель в голове рождает, – заговорил гетман, улыбаясь, – ты, пан посол, не обижайся. Должен гордиться тем, что такие рыцари воевали с Портой, только великий рыцарь может иметь достойного соперника. А теперь довольно варшавским панам нашими руками жар загребать. Довольно!
Голос его крепнул и набирал силу.
– Теперь я свершу, что замыслил. Нет, не удастся ни иезуитам, ни предателям опутать меня сетями. Мечом буду рубить головы. Ни перед чем не остановлюсь. Довольно жить, как бродяги, гультяями слоняться по степи.
Достойным и могучим краем должна быть наша земля. Не просить на сеймах милости надо, не о себе только думать. Надо, чтобы дети наши, внуки и правнуки вспоминали нас, как освободителей. Чтобы в летописях написано о том было. Чтобы через сто лет вышел пахарь в поле, глянул на солнце, на свою землю широкую и сказал: «Живу вольно, ибо волю ту мне и земле моей отвоевали Иван Богун, Данило Нечай, Пушкарь, Золотаренко, славный рыцарь Иван Неживой...» Чтобы через сто лет потомки наши кричали нам: «Слава!»
Кубок дрожал в его руке. Багряное вино переливалось через край и липкими ручейками ползло по пальцам. «Точно кровь», – подумал он. Перевел дух и на мгновение замолк, вглядываясь в скованные вниманием лица. Он четко видел каждое лицо, и каждое вызывало в нем одобрение или недовольство. Взгляд его был тяжел: казалось, растопленный свинец струился из глаз на всех, кто сидел перед ним. Он уже отбросил от себя сомнения и, обращаясь к Осман-аге, одновременно говорил это Нечаю, Богуну, Пушкарю, Выговскому, всем, кто, затаив дыхание, слушал его:
– Мне посол Венеции Вимина золотые горы сулил, – только бы мы с казаками против турецкого султана стали, на Черном море разбой и обиду султанскому флоту чинили, – а я Вимине сказал, что с султаном у нас раздора быть не может. И это я святым крестом подтверждаю перед тобой, посол Осман-ага.
Гетман поставил кубок и размашисто перекрестился. Осман-ага встал.
Подняв кубок, гетман заключил:
– Шляхта замышляет против нас новую войну. Мы той войны не желаем, но в обиду себя не дадим. Пускай сейм утвердит Зборовский договор, а не утвердит – тогда возьмем сабли в руки. Полковники, выпьем за здоровье султанского посла, батыра Осман-аги.
Звенели кубки. Полковники пили здоровье посла. Осман-ага кланялся на все стороны.
Глава 25
...Ночью Хмельницкий вызвал к себе Выговского, Ждановича и своего двоюродного брата, Павла Яненка. Припухшие веки гетмана были красны.
– Может, утром обо всем договоримся, – робко заметил Жданович.
– Нет времени, полковник, времени нет, слушайте хорошенько. Ехать тебе, Антон, и тебе, Павло, вместе с Осман-агою в Стамбул. Ухо с ним держите востро. Птица это немалая. Сами видите – подлец из подлецов.
Гетман замолчал. Взял с тарелки моченое яблоко, пожевал. Сок сбегал по обвисшим, мокрым усам. Вытер рот. Продолжал:
– Визирю султанскому втолковывать: дадут помощь против короля, тогда и на море будет покойно.
Жданович раскрыл рот, хотел что-то спросить. Гетман сурово поднял брови и возвысил голос:
– Молчи и слушай. У меня и так голова раскалывается.
Он потер лоб кулаком, как бы что-то припоминая.
– Перебили, побей вас лихая година. Ну вот, слушайте дальше. Так и твердить: чтобы ляхам Порта веры не давала. Доказывайте им: мол, Вимину подсылали поляки, чтобы мы против Туретчины пошли. Поняли?
Жданович и Яненко закивали головами.
– Глядите. Напутаете – головы поотлетают.
Он закрыл глаза, тяжело вздохнул. Наступило молчание. Где-то в стене затрещал сверчок.
– Хорошая примета, – нарушил молчание Выговский.
Хмельницкий продолжал:
– Пустое. Не верю в приметы. Ты, писарь, все знаешь – и какая примета, и хорошая она или дурная. А вот отчего Гладкий и Глух болтают языками, чего они крутят, того не знаешь или знать не желаешь. Так?
Гетман повернулся к Выговскому. Тот пожал плечами, но молчал.
– Молчишь? На это примет у тебя нет. А я знаю, – сказал внезапно гетман твердым голосом, тяжелым взглядом обводя присутствующих. – Я знаю, в голове у них зависть шумит. Гетманской булавы захотели, а Украину – хоть псам, хоть чертям, им все равно. Про меня болтают – продался, а сами только того и ищут, как бы и кому бы продаться.
– Успокойся, – сочувственно сказал Яненко. – Что ты, брат!..
– Не могу! – Гетман вскочил на ноги. – Какой к черту покой? Вчера Гладкий, пьяный, похвалялся: скоро, мол, пустят Хмелю пулю в спину... А кто пустит? Он, Гладкий? Все им не по нраву. Москва им не с руки, Туретчина по вере не подходит, татары ненавистны, – а чего хотят?..
Он уже не обращался ни к писарю, ни к полковникам. Говорил сам с собой:
– Как думают край, веру и волю защитить? Боже мой, боже мой!
Он закрыл лицо руками. Замолчал. С закрытыми глазами, казалось, видел он хитрые, угодливые лица, взгляды, полные ненависти, слышал над ухом лживые, предательские слова. Тряхнул головой, отвел руки от лица. Словно отогнал от себя что-то тяжкое и непереносимое.
– Теперь самое трудное время. Стоим, как на вершине горы. Под ногами – пропасть и ветры. Удержаться надо любою ценой, пока буря пройдет.
Удержаться. Все эти союзники об одном мечтают – как бы раздор посеять между нами и Москвой. Тщетно! И от своего не отступлюсь. Головы буду рубить, на кол сажать, а не отступлюсь.
Он помолчал и, вздохнув, добавил:
– В Стамбуле добиваться, чтобы хану строго приказано было с поляками без нашего ведома соглашений не заключать и чтобы нам помощь подавал.
