Меркулов обещал.
Часть вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Маленько под хмельком воротился Меркулов в свою комнату. Было уж за полночь, а Веденеева нет как нет. Придумать не может Меркулов, куда он запропастился; а еще пуще его тревожится Флор Гаврилов. В том же доме Ермолаева, в нижнем жилье, на постоялом дворе, устроенном для серого люда, нанял он крошечную каморку. Ни сон, ни еда нейдут на ум заботному приказчику, то и дело ходит он наверх проведать, не воротился ли хозяин. Чем позже становилось, тем чаще он наведывался, и каждый раз заглядывал в комнату Меркулова, не там ли хозяин. «Куда б мог деваться он?» Напрасно Меркулов успокаивал приказчика, напрасно уверял его, что Дмитрий Петрович где-нибудь в гостях засиделся, Флор Гаврилов на те речи только с досады рукой махнет, головой тряхнет да потом и примолвит:
– Ярманка, сударь, место бойкое, недобрых людей в ней довольно, всякого званья народу у Макарья не перечтешь. Все едут сюда, кто торговать, а кто и воровать… А за нашим хозяином нехорошая привычка водится: деньги да векселя завсегда при себе носит… Долго ль до греха?.. Подсмотрит какой-нибудь жулик да в недобром месте и оберет дочиста, а не то и уходит еще, пожалуй… Зачастую у Макарья бывают такие дела. Редкая ярманка без того проходит.
Напрасно Меркулов успокаивал Флора Гаврилова, напрасно говорил он, что его хозяин не такой человек, чтобы ночью по недобрым местам шататься. Головой только покачивал приказчик.
– Бес-от силен, Никита Федорыч, – сказал он Меркулову. – Особливо силен он на этаком многолюдстве при таком нечестии, как здесь. И со старыми людьми у Макарья бывают прорухи, а Дмитрий Петрович человек еще молодой… Мало ли что может случиться!..
Когда Морковников утащил Меркулова ужинать, Флор Гаврилов вышел вон из гостиницы и сел на ступеньках входного крыльца рядом с караульным татарином[196].
Заволокло месяц тучками, и темно-синяя ночь раскинула свою пелену над сонной землей. С каждой минутой одни за другими тухнут огни на земле и стихает городской шум, реже и реже стучат где-нибудь в отдаленье пролетки с запоздалыми седоками, слышней и слышнее раздаются тоскливые напевы караульных татар и глухие удары их дубинок о мостовую. С реки долетают сдержанные клики, скрип дерева, лязг железных цепей – то разводят мост на Оке для пропуска судов. С городской горы порой раздаются редкие, заунывные удары колоколов – то церковные сторожа повещают попа с прихожанами, что не даром с них деньги берут, исправно караулят от воров церковь Божию.
Грустно склонив голову, сидит Флор Гаврилов на ступеньке крыльца. С каждой минутой растет его беспокойство, и думы мрачнее и мрачнее…
– А что, знаком?.. Как нонешний год на ярманке?.. Ночным временем пошаливают? – немного помолчав, спросил он у татарина.
Помолчал немного и татарин, а потом сквозь зубы лениво промолвил отрывисто:
– Иок![197]
– Не слышно, чтобы кого ограбили?.. Аль в канаве утопили?.. – продолжал Флор Гаврилов спрашивать татарина.
– Иок, – ответил, зевая, татарин.
– Хозяин мой где-то запропастился… Не попал ли на лихих людей.
– Молода хозяин? – спросил татарин.
– Молодой еще… Дмитрий Петрович Веденеев. У вас тут в номере наверху стоит, – сказал Флор Гаврилов.
– Волгам шатал, Кунавин гулял, – осклабляясь, молвил татарин. – Гулят… Кунавин… Карашо!.. – прибавил он, прищуря маленькие глазки и выказав зубы, белее слоновьей кости.
Вздохнул Флор Гаврилов. И ему давно уж вспало на ум, что Дмитрий Петрович «гулят». «А как ограбят, укокошат да в воду?..» – думает и телом, и душой преданный ему приказчик.
Между тем и татарин призадумался. Разговор про то, что купец «гулят», раздражил его азиатское воображенье. Ежели бы только деньги, – и он бы, Разметулла, гулял! «Много, – думает он, – здесь красавиц, только без хороших денег к ним не пускают!..» Вздохнул, плюнул и, мерно постукивая кузьмодемьянкой[198] о каменные плиты крыльца, завел вполголоса песенку про черноокую красавицу. Пел он о том, как всесильный Аллах сотворил ее красным яхонтом, наградил лицом краше луны, алыми ланитами, что горят рубинами, бровью ночи черней, взором огненным[199]. Не понимал смысла татарской песни Флор Гаврилов, но от тоскливого, однозвучного напева ее стало ему еще тошней прежнего.
– А что, князь[200], не слыхать в самом деле, чтоб нынешней ярманкой дурманом кого-нибудь опоили да ограбили? – спросил он, когда татарин кончил песню свою.
Тот опять процедил сквозь зубы неизменное «иок». И, немного помолчав, снова завел песню про какую-то Зюльму, тоже награжденную Аллахом и лицом краше полной луны, и рубиновыми щеками, и черными очами… А Флор Гаврилов, сидя рядом с татарским певцом, думает сам про себя: «Господи!.. Да что ж это такое?.. Что с ним поделалось?.. Этак совсем истоскуешься!» И только что кончил песню татарин, опять стал расспрашивать его насчет «шалостей» на ярманке. Надоел он караульщику. Сердито промолвив новое «иок» и схватив свой халат, он ушел на другое крыльцо и там завел новую песню про какую-то иную красавицу.
И час, и два сидит на крыльце приказчик Дмитрия Петровича… Пусто на ярманке, ни езды, ни ходу, все стихло, угомонилось. Ни на площади, ни по соседним улицам, ни по берегу Обводного канала ни души, опричь одних караульных.
Заря еще не занималась, но небосклон становился светлее… Чу!.. Кто-то по грязи шлепает… Вглядывается Флор Гаврилов – ровно бы хозяин… Вот кто-то, медленно и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки… Подошел под фонарь… Тут узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича… «Он!… зато весь в грязи… Никогда такого за ним не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?»
– Дмитрий Петрович! Вы ль это, батюшка? – воскликнул Флор Гаврилов. – Что это с вами, сударь, случилось?..
– Ничего, – спокойно ответил Веденеев. – Давно ли ты приехал?
– Пред сумерками, батюшка… Перед сумерками… Да что это с вами?
– Ничего. В грязь попал, – ответил Дмитрий Петрович.
– Стосковался я, вас дожидаючись. Чего только не передумал! – говорил Флор Гаврилов. – Глядите-ка, как перепачкались – как есть все в глине… Что это с вами случилось?
– В гостях был на той стороне, засиделся, мост развели, я нанял лодку. На перевозе темно, грязно, скользко, поскользнулся, упал, выпачкался… Вот и вся недолга, – сказал Дмитрий Петрович.
– Пальто-то просушить бы надо, да и брюки тоже… Пойдемте-ка, я вас раздену. Ишь как изгрязнились.
– Не надо. Я сам, – ответил Дмитрий Петрович. – Ты где пристал?
– Да здесь же, внизу, на постоялом. Нарочно здесь остановился, к вам поближе.
– Ну и прекрасно, – молвил Веденеев. – Завтра, как встану, тотчас ко мне приходи. Счета принеси и все. Ты на пароходе, видно, приехал?
– Так точно.
– Где сел?
– В Богородском[201].
– А баржа?
– Дня через два станет на Гребновской, я ее на буксир пароходу сдал. Мартын Семенов при ней остался, а рабочих я рассчел, – ответил Флор Гаврилов.
– Дельно, – сказал Веденеев. – Сушь и коренная на ярманке в ход пошли… Долго не стану тянуть – скорей бы с рук долой… Приходи же поутру.
– Слушаю-с, – молвил Флор Гаврилов. – Ай, забыл вам сказать: в Казани знакомый ваш на пароход к нам подсел, прибыли сюда вместе. И пристал он в здешней гостинице, с вами рядом почти – семнадцатый нумер. Все вас поджидал и тоже оченно по вас беспокоился…
– Кто такой? – спросил Дмитрий Петрович, входя уже в дверь гостиницы.
– Меркулов, Никита Федорыч, – сказал приказчик.
– Меркулов! – радостно вскликнул Веденеев и бегом пустился по лестнице. – Семнадцатый, говоришь? – крикнул он оставшемуся внизу Флору Гаврилову.
– Так точно. Семнадцатый. Только теперь, надо полагать, спать уж легли.
Долго взад и вперед сновал Никита Федорыч по комнате. Волненье не утихало в нем. От вина, выпитого с Морковниковым, оно еще увеличилось, и чем дольше шло время, тем волненье сильней становилось. Разделся Меркулов, в постель было лег, но ни сон, ни дрема его не берут. Роятся думы, путаются одни с другими. Мысль о невесте сменяется докучным беспокойством о запропавшем куда-то приятеле… А он ведь получил уж письмо из Царицына, был, конечно, у Дорониных, виделся с Лизой, знает, здорова ли она, если еще больше чего-нибудь не знает… Задумается над этим, и вдруг нападет забота о тюлене. И опять: «Куда Митенька запропастился? Он бы настоящую цену сказал. Барыш ли, убыток ли – только бы узнать поскорей… Убыток так убыток… А не должно бы, кажется, быть убыткам – вон какую цену Морковников дает…» Про Морковникова задумает Меркулов, и вспомнятся ему фармазоны. «Что за чудные люди? Что за тайная вера?.. И в кого это они веруют и как они веруют?.. Зачем у них клятвы и прощанье с землей, с небом, с людьми, с ангелами?.. Зачем они отрекаются от отца с матерью, от жены с детьми, от всех людей?.. И что это за волшебные портреты?.. С чего-нибудь пошла же об них молва… Было же что-нибудь… Неженатый не женись, а женатый разженись!.. Эк что выдумали!.. Я бы в такую веру ни за что не пошел… На Лизе не жениться!.. Да разве это можно?..» И опять начинает думать про невесту, но вдруг ни с того ни с сего восстанет перед ним величавый образ Марьи Ивановны… И чувствует он невольное влечение к той женщине и к ее таинственной вере.
