Заголовок статьи, вызвавшей закрытие «Нашего Юга»
Так продолжалось до начала весны, когда возник скандал вокруг меньшевистской газеты «Наш Юг». Он начался 5 марта, когда газета опубликовала статью лидера харьковских меньшевиков Сана — Девдариани «Прошу слова» с довольно — таки провокационными призывами. Судя по всему, редакция газеты понимала это, поскольку снабдила статью следующей припиской: «Редакция не в полном составе согласна с точкой зрения автора и полагает, что этот вопрос подлежит дальнейшему обсуждению на страницах газеты». С учетом того, что речь шла о статье лидера партии, издававшей газету, комментарий был беспрецедентным.
В этой статье Сан провозглашал: «Да, Учредительное собрание есть самое отрицание большевистской диктатуры. Это вызов на бой, это политическая борьба, которая может и должна привести уже не к соглашению, а к свержению власти. Я отдаю себе ясный отчет в том, что я говорю. Надо идти в массы и говорить им: свергайте ту власть, которая готова принять немедленный и архитяжкий мир (слова Ленина) с германскими империалистами и которая не принимает никаких условий соглашения с Российской демократией». Правда, тут же Сан смягчил тон, поясняя: «Свергайте — это не значит, разумеется, призывать сейчас же к вооруженному восстанию. Это значит только вести идейную, политическую агитацию в известном направлении. Это значит поставить своей задачей изолировать большевистскую власть»[620].
Стоит обратить внимание на то, что статья появилась именно в день, когда Харьков вновь был объявлен на военном положении — за четыре дня до этого немцы взяли Киев и уже приближались к границам Донецкой республики. Город был охвачен паникой в связи со множеством слухов о наступлении германцев. В этой обстановке такой недвусмысленный призыв к свержению власти вынуждал представителей этой самой власти к жесткому реагированию. 7 марта следственная комиссия при Революционном трибунале постановила закрыть газету «Наш Юг» до разрешения дела в суде. Редакции газеты в связи со статьей Сана официально вменялся в вину «призыв к вооруженному восстанию против советской власти и к саботажу деятельности правительственных органов». Довольно спорное определение, учитывая пояснение Сана о том, что он как раз не призывал к вооруженному восстанию[621].
Редакция ходатайствовала о том, чтобы газета продолжала выходить вплоть до решения суда (и кстати, была поддержана в этом ходатайстве Харьковским советом). Однако следственная комиссия трибунала под руководством наркома юстиции Филова отклонила это ходатайство. В тот же день, 7 марта, состоялось заседание областного комитета ДКР, на котором эсеры и меньшевики попытались оспорить запрет на выход газеты, упирая на процедурные вопросы. Большевики, кстати, признали некоторое нарушение процедуры, но Межлаук заявил по этому поводу, «что нет надобности останавливаться на формальностях». Меньшевикам было отказано в праве издавать газету под другим названием, а вопрос о запрете был направлен на доследование и снят с рассмотрения обкомом[622].
«Наш Юг» возобновил свое издание сразу после прихода германской армии (и кстати, уже не вменял в вину большевикам согласие на «архитяжкий мир» с немцами), но просуществовал недолго — оккупационными властями он был закрыт уже без особых церемоний и дискуссий в органах власти. Так что можно судить, при какой власти плюрализма было больше.
Попытались местные власти Харькова ввести предварительную цензуру и в кинематографе. Правда, техническое оснащение цензоров, по — видимому, не позволяло просматривать сами фильмы. Поэтому новый комиссар города по делам печати Николай Мазанов издал распоряжение: «Настоящим предлагаю заведывающим кинематографов, театров и т. п. зрелищ доставлять для просмотра в комиссариат по делам печати копии всех выставляемых для демонстрирования публики плакатов и рисунков». Этого, по мнению цензора, было достаточно для проверки благонадежности фильмов. Однако это распоряжение вышло 23 марта, за две недели до прихода немцев, поэтому вряд ли имело последствия[623].
Кстати, стоит отметить, что, несмотря на войны и разруху, столица Донецкой республики продолжала жить довольно насыщенной культурной жизнью. Многочисленные труппы харьковских театров организовывали представления на самых разных языках. Так, Украинский национальный театр на Жандармской площади ставил в феврале пьесу «Каторжна» по Борису Гринченко, еврейская труппа Малого театра проводила Пурим — вечера «Шуламис в 1918 году», театр Новаченко на углу Благовещенской и Дмитриевской улиц демонстрировал пьесу Александра Островского «Без вины виноватые». Харьков жил своей жизнью[624].
Хит сезона: фильм с участием Троцкого
Правда, политика тогда вторгалась во все сферы, в том числе в культурную жизнь. К примеру, в кинотеатре «Ампир» (лучший кинематограф города, находившийся на Сумской, 5) самым популярным в те дни был фильм «Мирные переговоры в Брест — Литовске во главе с тов. Троцким»[625]. Что делать, в условиях отсутствия телевидения кинематографы были для населения не просто местом отдыха, но и источником получения политических новостей.
РЕВОЛЮЦИОННОЕ ПРАВОСУДИЕ
Пожалуй, главной проблемой, которая заботила жителей Донецкой республики (как, собственно, и подавляющего большинства России) больше, чем поиск хлеба насущного, политические дрязги и даже наступление немцев, был неимоверный рост преступности, захлестнувшей страну. Эта проблема возникла сразу после февраля 1917 года, когда либеральная российская интеллигенция, пришедшая к власти в Петрограде, не нашла ничего лучшего, как просто взять и вовсе отменить полицию. «Упразднение полиции, — пишет генерал Деникин, — в самый разгар народных волнений, когда значительно усилилась общая преступность и падали гарантии, обеспечивающие общественную и имущественную безопасность граждан, являлось прямым бедствием… Весь этот аппарат и сопряженная с ним деятельность — охраняющая, регулирующая, распорядительная, принуждающая — были изъяты из жизни и оставили в ней пустое место. Созданная взамен милиция была даже не суррогатом полиции, а ее карикатурой»[626].
Многие преступники, выдаваемые за «политических узников царского режима», хлынули на улицы. Криминальная обстановка особенно ухудшалась в связи с возвращением с фронта деморализованных, опустошенных, лишенных средств к пропитанию, но при этом вооруженных солдат и дезертиров. Большая их часть прибывала в крупные тыловые города, к каковым относился и Харьков.
В качестве иллюстрации «уголовного террора», охватившего Харьков уже к весне 1917 г., Фридгут привел более чем красочный пример с ограблением не кого — то там, а самого Ивана Туликова, которого Временное правительство назначило комиссаром Харьковской губернии. Высокопоставленный чин буквально на следующее утро после прибытия в Харьков обнаружил, что ночью у него из гостиничного номера похитили 200 рублей и револьвер. В те же дни в харьковских тюрьмах начались бунты уголовных преступников, требовавших освобождения наряду с политзаключенными[627].
В наши дни модно живописать ужасы террора, развязанного большевиками после октябрьского переворота 1917 г., однако надо признать: террор, бандитизм, расправы без суда и следствия, бесчинства толпы начались задолго до Октября. 24 августа 1917 г., к примеру, озверевшая толпа солдат буквально растерзала на станции Грязи князя Бориса Вяземского, либерала, благотворителя, известного орнитолога и историка, вся вина которого заключалась в том, что он был князем. Чем дольше длилась разруха, тем больше черствели нравы. Самосуды, линчевания толпой, грабежи, налеты средь бела дня стали обыденным явлением для растерзанной России.
Обыватели тогда искали сильной руки, чтобы защитить свое имущество и жизни. Часть связывала свои надежды с генералом Корниловым, часть — с теми самыми большевиками, отличавшимися радикализмом не только в социальных лозунгах, но и в обещаниях побороть преступность. Однако, как верно подметил Теодор Фридгут, «анархия была сильнее большевистской централизации»[628].
К моменту появления Донецкой республики бандитизм был уже хорошо организован и структурирован в колоссальные по количеству группировки. Рубинштейн на заседании обкома 22 февраля 1918 г. заявлял о том, что «грабители располагают неограниченными запасами оружия и пользуются автомобилями для налетов на квартиры граждан»[629].
Белогвардейский генерал Б. Штейфон, в эти дни (еще будучи полковником) обитавший в Харькове, вспоминал, как легко можно было приобрести оружие любого типа, даже пушки: «Недостатка в оружии не было, ибо и приехавшие с фронта солдаты и солдаты местного гарнизона охотно продавали оружие — ружья, патроны, револьверы, ручные гранаты и даже пулеметы. Когда я узнал, что на вокзале находится проезжающий куда — то артиллерийский эшелон, любопытства ради я послал спросить артиллеристов: не продадут ли они орудие? Оказалось, что подобный вопрос никого не удивил и эшелонная солдатня лишь деловито осведомилась:
