Яджа-бабун подумал и кивает.
Ему что, он Индрой назовется — глазом не моргнет.
Бесстыжий глаз моргать не приучен.
Панчалиец тоже подумал-подумал, в затылке почесал, на ятудхана, что мальчишкой-недорослем смотрелся, взор прищурил… Решился. Рожу скорчил, ровно зуб гнилой докучал, и запел на всю чащу:
— Сверши для меня жертвенный обряд, о владыка душ! Благоволи охладить меня, мучимого чувством вражды к Дроне, сыну Жаворонка! А также сильна во мне ненависть к Грозному, сыну Шантану-Миротворца, и всей державе Кауравов. Я дам тебе восемьдесят тысяч коров, о стойкий в обедах!
Что говорите?
В обетах?! Правильно говорите: и в обетах, и в бедах, и еще во всяком-разном стойкий…
Я слушаю, про себя разумею: в сотый раз раджа небось просьбу повторяет. На память заучил. Надо полагать, жертвенный обряд у него хитрый: ни один брахман, кроме ятудхана, вершить не берется.
Яджа-бабун тоже смекнул.
— Скажи прежде, о царь, — спрашивает, — кто твои стопы к моей обители направил? Не боги ли?
— Нет, — моргает Панчалиец левым глазом и свиту подальше отгоняет, — не боги. При чем тут боги? А направил меня к тебе святой брахман Ступаяджа, сказавшись твоим младшим братом.
Ятудхан оттаял малость, но все равно соглашаться не торопится.
— И что сказал тебе достойный брат мой по имени Ступаяджа?
Панчалиец из-за пазухи пальмовый лист тянет.
Читать стал.
С выражением. — По истечении года моих просьб тот лучший из дваждырожденных сказал мне сладостным голосом в надлежащее время: "Старший брат мой, Яджа-бабун, бродя в лесу, поднял с земли плод, чистота которого была сомнительной. Также он любил доедать пищу, оставшуюся после других. Тот, кто не различает чистоты в одном случае, как будет поступать в других случаях? Ступай же к нему, о царь, он свершит для тебя необходимые обряды!"
Кирку ему в душу! Я-то думал, Яджа-бабун за поносные слова радже в рожу плюнет… Ну ладно, пусть не плюнет. Пусть просто промолчит. Ан нет, стоит ятудхан, ухмылка от уха до уха, лицо оспяное сияет — потрафил раджа! По душе беличьей шкуркой погладил! Да, одному мозоль отдави — он тебе башку отвертит, а иному плещи дерьмом в рыло — скажет, что благая амрита!
Что говорите?
Дальше, говорите?
Правильно говорите: дальше самое интересное…
О чем там после Яджа-бабун с Панчалийцем шептались, этого я вам не скажу. Подслушать не удалось. К вечеру похолодало, вылез хозяин из хижины и дочку зовет. Я, грешным делом, решил: под раджу подкладывать станет. Дудки! Ворожить принялся. До полуночи ворожил, раджа трижды на двор выскакивал — блевать. Нутро у них царское, впечатлительное, им глину с мышьей шерсткой или там послед обезьяний жевать несподручно…
На рассвете Яджина дочка вышла, коня у свитского панчала отобрала и в сторону речки рванула наметом.
Я вслед глянул: ноги у девки голые, голенастые, а кожа чешуйчатым блеском отливает. Померещилось? Так и рыло вроде вперед не по-людски выпирает… и Панчалиец рядом стоит, моргает, за брюхо держится.
Ему что, тоже померещилось?
— Эй, Дваждыродимчик! — орет Яджа-бабун из хижины. — Давай сюда, тварь косорукая! Живо!
Я загрустил и даю сюда.
А как плошку со смолой, что сама себя плавит, увидал, сразу понял, откуда черви ползут. В первый раз, что ли? Вам вот невдомек, а я разъясню: ежели такую плошку на темечко голодному кумбханду поставить и день-ночь подряд яджусы над бедолагой гнусавить, загустеет смола зеркалом.
Катни по глади моченое яблочко — увидишь все, что ни пожелаешь!
Все и вышло по писаному: завтрака мне не дали, обед уплыл, ужин отняли, зато сутки столбом простоял с плошкой на темени. Под ятудхановы вопли. Рассвело опять, птички щебечут, Панчалиец проснулся… тут и Яджа-бабун верещать бросил. Велел мне на корточки сесть, чтоб им в плошку сподручней заглядывать было. Стал катать яблочко. Моченое, с листом олеандровым, с лаврушечкой! У меня на голодный желудок в кишках урчать вздумало.
Я зажмурился, терплю, а перед глазами речной откос-берег, и Яджина дочка в воде бельишко полощет.
Это, значит, чего они там в плошке видят, то и Я без плошки вижу.
Тут на кручу прибрежную старичок выходит. Седатый, из себя хлипкий, скулы выпирают, морду будто собака жевала. И как мотанет вниз по откосу! Я и опомниться не успел, а он уже руки мыть начал. Ну, думаю, старичок-боровичок, сладкий финик с кулачок, таким, как ты, девок портить да парнягам лбы по пьянке расшибать! Смотрю, Яджина дочка глаз на старичка положила. Боком-боком, поближе мостится. А он на девку бровью не ведет, плещется да покряхтывает душевно.
Девка шаг за шагом, а рыло у девки все длинней и длинней, ноги у девки все короче и короче, шкура у девки панцирной клепкой блестит… крокодилица, не девка!
Даром, что ли, Яджа-бабун над ней ворожил?
Ох, прав был Панчалиец — где ж такому брахману сыскаться, чтоб согласился вывертня-зубаря на безвинного старичка натравливать?!
Кинулась крокодилица старичку в ноги, я и зажмурился. Крови боюсь. С детства. Только забыл, что уже и без того зажмуренный сижу. Бестолково вышло: трясусь, хочу не видеть, а все вижу… И как старичок из-под зубастой пакости вьюном выскользнул, и как ручкой худенькой пасть поперек обхватил, и как тельцем щупленьким вдоль чешуйчатой махины вытянулся! Рвется Яджина дочка на волю, пыхтит, хвостищем по песку лупит — глухо! Ровно стальными обручами оковало… Сомненье в меня закралось: не Индра ли в старичковом образе или какой-иной Докапала умыться в речке вздумал? Я гранит в кулаке сожму, он крошкой изойдет, так я ж кумбханд! И ручки у меня короткие пасть обхватить не достанет!
Что говорите?
Глупости порю, говорите?!
Правильно говорите: и глупости, и старичок не Докапала, и не во мне дело…
На круче к тому времени с дюжину мальчишек объявилось. Пятеро сразу прочь умчались, помощь звать, двое покрепче ухватили по каменюке и вниз ломанулись, старичка спасать… остальные орут во всю глотку.
— Держитесь, Наставник! — орут. — Наставник Дрона, держитесь!
Он и держится — нам бы всем так держаться!
Яджина дочка уж и хрипеть начала.
Я вверх глаза зажмуренные поднял: у пары мальцов на круче луки натянутые объявились. Один гибкий, беленький, кудри вроде хлопка, а второй чернявый, горбоносый, и зенки бешеные! Что говорите? Да нет, не луки, у луков зенок не бывает — мальцы такие!
Ну, думаю, конец старичку!
Расстреляют из благих побуждений!
Дурень я вышел: мальцы сперва по стрелочке точняком в Яджину дочурку положили, после по второй, по третьей… Старичок Дрона умненький попался: как свист услыхал, так хватку усилил и замер словно барельеф: Громовержец Вихрю скулы сворачивает! Ни ресничкой не шелохнул, крокодилица — и та лишь слабо вздрагивала, когда в нее стрелы входили!
Встал старичок, отряхнулся, на зверя смотрит.
Дохлая гадость перед ним.
А я на старичка смотрю. В жизни не видывал, чтоб у человека после встречи со смертушкой скучное лицо было! Вроде каждый день его крокодилицы жрать кидаются… Умылся по новой, пацанов с камнями по плечам хлопнул, тем, что с луками, пальцем погрозил — они на круче чуть меж собой не передрались, задиры!
И на кручу вперегонки с малышами ринулся.
"Вот тут меня по башке садануло, плошка наземь, а брык — и темнота.
Хорошо… даже брюхо урчать перестало.
— Вставай!
О моя родина, моя прекрасная родина! О мои братья-кумбханды с вашими невинными забавами, герои, рожденные от противозаконных браков, дикие, необузданные, приемлющие любую пищу кроме дозволенной, плуты и весельчаки!
— Ну вставай же!
О женщины моего народа! Увижу ли я вас вновь, коротконогие красавицы с большими "раковинами", поющие во хмелю ругательные песни, с глазами, удлиненными пламенно-алым мышьяком, подчеркнутыми сурьмой с горы Трикадуд? Соединюсь ли с вами под звуки труб, литавр и барабанов, под рев ослов, верблюдов и мулов на приятных тропинках при всеобщем обозрении?
— Вставай, скотина!
Доведется ли мне со сверстниками, утвердив свою власть на горных тропах, напасть на зазевавшегося путника, по-разбойничьи ободрать его и избить, превосходя числом? А потом наполнить утробу крепкими напитками из зерен и патоки, заседая краденной у горцев-нищадов бараниной и говядиной с чесноком, луком и клубнями растения гандуша, острыми и вонючими?
…Пинок в ребра живо вернул меня к действительности.
Пинал, разумеется, Яджа-бабун, а стоявший рядом Панчалиец задумчиво обматывал тряпицей разбитый в кровь кулак. Ага, ясно: он меня по маковке трескал, царище! Желал в гневе расколощщматить зеркало, да не Учел крепость кумбхандовой башки!
Осколки смоляного зеркала валялись рядом с моим носом, и в одном из них навечно застыло изображение крокодильего хвоста с торчащей стрелой.
