Воспринимая близко к сердцу случайные совпадения и делая из этого какие-то немыслимые выводы, Иван Дмитриевич говорил в своей среде:
– Знаете что? У всякого круга концы замыкаются. Замкнулся и мой круг: начал я на Ильинке, охватил своим делом всю Русь-матушку, и подумайте – где начал совершать, там и пришлось завершать. Ильинка-два!.. – говорил и весело посмеивался, как будто это была всего лишь незаметная страничка из его жизни, а не огромная эпоха, через которую он прошел как победитель. И приводил даже такие сопоставления:
– Наши земляки, костромские мужики, двух царей спасали. Сусанин спас Михаила, Комиссаров спас было Александра Второго. Как ни спасали, а круг замкнулся на имени Ипатия!.. В Костроме, в Ипатьевском монастыре, первого Романова призывали на царство, а в Екатеринбурге, в подвале Ипатьевского дома, последнего царя кончали… – И, подняв руку, показывая пальцем в потолок, подмигивал: – Подумайте, нет ли тут чего свыше?
Некоторое время Иван Дмитриевич работал техническим руководителем в тюремных типографиях и переплетных мастерских.
Эти мастерские подчинялись комиссару внутренних дел Белобородову. Ему же подчинялся и технорук Сытин. Как-то, разговорившись на отвлеченные темы с Иваном Дмитриевичем, Белобородов услышал от него версию о начале и конце Романовых, об ипатьевском подвале, о расстреле Николая Второго и его семьи. Ничего не подозревая особенного, Сытин тогда сказал:
– Революция не щадит ни царей, ни королей. Вот вычитал я у Кропоткина о публичной казни Людовика Шестнадцатого. У нас же постановлением Екатеринбургского Совета расстреляли и – крышка! Даже где похоронен последний царь-неудачник шито-крыто… Никто не знает.
– Да и ни к чему знать! – резко ответил Белобородов, посмотрел исподлобья на Сытина и спросил: – А вы, Иван Дмитриевич, к чему этот разговор затеяли? Не слыхали разве подробностей расстрела Романовых?
– Да всякое говорят люди, но правды никто не знает.
– Верно, болтают всякое, но где испепелены известкой кости «его величества» знаю, пожалуй, только я один!..
Сытин даже оробел.
– Не пугайтесь, Иван Дмитриевич, – продолжал Белобородов, – так пришлось. И мы, по французскому примеру, хотели судить Николашку, но поторопил нас Колчак, наступавший на Екатеринбург. И были бы мы дураками, если бы оставили царя Колчаку. Кроме того, нам стало известно о готовящемся побеге царя. В те дни я возглавлял Екатеринбургский Совет… У царя было более чем достаточно преступлений; Совет решил вынести приговор и тотчас привести в исполнение…
– Господи!.. – тихонько сказал Сытин.
– Оставим этот разговор между нами, – предупредил Белобородов. – Я хочу вас, Иван Дмитриевич, послать на несколько дней в Германию. Закупите там, от своего имени, для наших исправдомских типографий десять тысяч пудов бумаги.
– Пустяки, – отозвался Сытин. – Бывало, нашему товариществу десять тысяч пудов бумаги – это на полтора дня… Услуга за услугу, товарищ Белобородов, а вы мне пособите вызволить из Германии моего сына, Петра Ивановича.
– Постараемся.
– Вот и договорились…
Но вторичная поездка в Германию пока откладывалась. Сытин продолжал работать в типографии исправдома и успевал как консультант помогать в работе Госиздата…
В годы новой экономической политики частники воспрянули духом. В эмиграции «сменовеховцы», да и не только они, надеялись, что частники задушат в России кооперацию и всю государственную экономику, и тогда настанет реставрация капитализма. Если в гражданской войне победил трудовой народ, то в мирной жизни победа придет с другого конца: победит мещанин, этот всесильный «грядущий хам» – собственник.
Советское государство, с помощью ленинского предвидения, использовало нэп в целях укрепления своих позиций… Хамовитый собственник с инстинктами стяжателя, хищника и ловкого жулика вползал во все открытые государственные щели, но безуспешно.
Надеясь на реставрацию капитализма в России, капиталистические страны не спешили признавать Советскую республику. Дольше всех выжидала Америка…
В конце 1923 года небольшая группа русских деятелей искусства вместе с Иваном Дмитриевичем Сытиным выехала в Америку для устройства художественной выставки. Это дело было затеяно в интересах сближения Советской республики с Америкой. В группу входили: Игорь Грабарь, Сергей Коненков, искусствовед Иван Трояновский и художники Собко и Виноградов. Организатором поездки был назначен Сытин, «русский Форд», как его именовали в американской печати. Участники выставки со своими произведениями выехали заранее.
Реклама – без чего немыслимо в буржуазном мире ни одно мероприятие – не была своевременно и умело организована. Досадно, но Иван Дмитриевич не мог никак исправить создавшегося положения. Американцы соблазняли его не возвращаться в Россию, предлагали ему заняться в Америке книжно-издательскими делами или выпускать газету. Он категорически отказался:
– Я стар, но я еще могу пригодиться у себя в России…
Возвращались из Америки втроем[16] – Сытин, Грабарь и Трояновский. На обратном пути в Берлине Иван Дмитриевич сумел добиться возвращения на родину своего сына Петра, который из-за войны и революции был вынужден находиться в Германии десять лет.
Америка с ее предпринимательской хваткой и видимостью демократии произвела на Сытина сильное впечатление. К тому же за короткий срок пребывания в США в глаза навязчиво бросалось то, что само кричало о себе – грандиозность масштабов, коммерческая деловитость. Естественно, эта черта Америки Сытину приглянулась.
В одном из писем своему старому другу, сибирскому общественнику Петру Ивановичу Макушину, вскоре после приезда из Америки, Иван Дмитриевич писал:
«Дорогой Петр Иванович!
Милое письмо Ваше и от Вашего зятя и внучки получил. Сердечно рад, что есть у Вас утешение в близких родных, заботливо оберегающих Ваше спокойствие. Дела наши замерли. Нет нашей устарелой машине места в новом боевом аппарате. Довольно большой срок, пора нам и устареть, нужен отдых. Видел я европейские и даже заокеанские страны. Не смею судить и не могу восхищаться… К чему стремится человек и в чем его счастье?.. В Америке национальности всего света. Умственный и физический труд ценится равно и почтенно. Никто не посягает ни на чье религиозное верование. Каждый может верить во что хочет или ничему не верить…
Сижу, скучаю, мучаюсь с типографиями в исправительных двух учреждениях. Как бог поможет выбраться из них? Время идет, годы уходят. Надо кормить внуков и правнуков. Много малышей, все учатся. Мужчины служат. Было много горя: 16 сентября похоронил жену Евдокию Ивановну, а в январе – сноху, жену сына Василия. Оставила четырех внучат. В январе мне стукнуло 74 года. Пора на покой. Сердечно кланяюсь, простите за глупости. 13 февраля 1924 г.
И. Сытин».
О «покое» Сытин писал только своему другу, но и в семьдесят четыре года на покой он не спешил. Опираясь на палку, приходил Иван Дмитриевич на Таганку в Ивановский исправдом осматривать полиграфические машины. Старые, изношенные, по пять крестов на станках; этим машинам на свалку, в утиль пора, а новых недостает. Где их возьмешь? Идет Сытин к своим бывшим техникам на Пятницкую:
– Ребята, надо помочь. Выручайте…
На его зов приходили старые сытинцы, осматривали машины, ремонтировали их.
Главное управление мест заключения, именуемое для краткости ГУМЗА, обращалось к Сытину:
– Иван Дмитриевич, раздобудьте бумаги, по старой вашей памяти, где угодно, подписывайте векселя, оплатим твердой советской валютой.
Начинается деловая переписка, из Германии поступает в кредит запрашиваемое количество бумаги. Векселя оплачены, Сытину благодарность.
– Иван Дмитриевич, – снова и снова обращаются к нему из наркомата, – надо бы съездить в Германию и подобрать для Мосполиграфа печатные машины и наборные. Как, Иван Дмитриевич, здоровье вам позволяет?..
– Позволяет…
– Так будьте добры.
– Постараюсь, но угожу ли вам, не ручаюсь.
– А мы за вас ручаемся, знаем, что не подведете.
И снова Сытин на колесах, едет по большому делу, по государственному заданию. И на душе спокойствие: «Стар, а все-таки не зря живу, значит нужен, доверяют, посылают…»
Даже близкие Сытину московские бывшие торгаши завидовали.
И был однажды случай неприятный. Какой-то делец пытался сковырнуть Ивана Дмитриевича, подвести под статью. Исчезла куда-то не по назначению бумага – тысяча пудов. Расследование, суд. С документами в руках уличил и вора. Им оказался некто Крашенинников.
Сытин держался спокойно. Правда была на его стороне. И когда его судья спросил: «Признаете ли себя виновным в хищении и разбазаривании тысячи пудов бумаги?» – Иван Дмитриевич ответил: «Гражданин судья, мог ли я, Сытин, позволить себе такое? Я своей честью не торгую. Накануне Октябрьской революции в моих складах был огромный запас бумаги – пятьсот пятьдесят тысяч пудов. Всю, до последнего листа, я сдал новому хозяину – народной большевистской власти…»
