Яков по приезде позвал столяра:
— Забирай свое! Тут как всегда! — кивнул на сумку. А вечером, придя к Кузьме, обронил словно ненароком: — И когда вы помиритесь, два чудака? Эта дуреха мается. Не знает, с какой стороны к тебе подойти, боится, чтоб не прогнал ее матом. И тебе, как вижу, кисло. Была б противна, не то посылку от нее, слушать бы о Шурке не стал. Изучил, узнал тебя. А коли не бурчишь, когда о ней слышишь, значит, не забыл, дорога! И она о тебе всякое слово ловит. Сумку наготове держит. Не забывает заранее собрать. Неспроста все! Хоть и мелочи с виду. Но к чему сами себя терзаете? Ведь время уходит! Либо уж расстались, либо остались бы навсегда! — впервые заговорил Яков откровенно.
— Пойми меня. Не с гонору перед ней не пошел к Шурке, когда ты попросил бидон передать. Ведь она меня выгнала! Испозорила перед зятем, соседями, улицей. Я свой первый урок еще не забыл. Повторять не хочу его. А что, коль повадится выбрасывать как игрушку? Нет, баба! Шалишь! С такой семьи не будет! Из-за пустых брехов зятя такой скандал раздула! Да где ж разум, где уважение к мужику? Нет его? Стало быть, и говорить не об чем! — нахмурился, засопел столяр.
— Ну, коль так, значит, и передам ей, пускай идет в монастырь, как она уже подумывать стала. Не на что ей надеяться, некого ждать. Не состоялась мирская жизнь. Пусть стрижется в монахини до конца дней. Иного нет. А и мне спокойнее.
— Чего? Шурку в монашки? — вспомнилась Кузьме баба, которую ласкал, сгорая от желания.
Столяр знал: Яков ничего не говорит впустую. Да и жизнь в Сибири не прошла бесследно. Может, даже сам посоветовал сестре такой выход, с него станется. А та и послушает, поверит, попробуй потом верни, вырви ее из послушниц!
— Ты что? Офонарел? Сам придумал иль вместе решили? — глянул на Якова зло.
— Ну а что ей остается? Там Богу служить будет. А здесь что ждет ее? Ты посмотри, что вокруг творится… Пусть очистит душу и помыслы, уйдет от одиночества. В монастыре успокоится. Как раз там свободные места есть… Кстати, еще девчонкой, в Сибири, она хотела уйти в монастырь. Вот и сбудется ее мечта. Станет жить в непорочности.
— Ах ты, гад! Чего сам не записался в монахи? Коптишь в стардоме вольно? Чем тебе Шурка помешала? В своем дому живет. Копейки с тебя не просит. Наоборот, все молоко отдает даром. А ты так ее вздумал проучить? Загнать до смерти в монастырь? И ты братом зовешься? Кровинка родная! Хорошенькую долю уготовил сестре!
— Ну а тебе-то что? Ведь обидела, простить не можешь! И мне морока!
— Тебе что за заботы с ней?
— То с семьей у нее не получилось, то с тобой осечка! Завтра чего ждать? Вокруг сплошной разврат и пьянство! А я за нее перед родителями в ответе. Они и мертвые не простят мне, коли она снова поскользнется.
— Отделаться вздумал? С семьей не состоялось? А она была? Со мной оборвалось? Мы сами разберемся! Без подмоги! Краше было б не лезть никому промеж нас! — кипел Кузьма.
— Остынь. Я вам не мешал!
— Еще как! — вспомнилось столяру, как, вернувшись из бани, застал в доме Якова, забравшего Шурку на много дней.
— Не знал… Прости. Но и моей вины не было. Сестра заболела.
— Ты нас тогда разлучил! А теперь и вовсе задумал разбить?
— Я примирить хотел вас много раз!
— Не встревай! Не мешайся! Не лезь в ее жизнь. Свою наладь. Она у тебя и в миру не лучше монашьей. Дай самим определиться. В таком даже родня со своими советами худче врагов напортит! — вспомнился Максим.
— Кузьма! Я не хотел обидеть тебя. И Саньке зла не желаю. Одна она у меня осталась на земле. Не стань меня, ни помочь, ни вступиться за нее некому. А одна — пропадет…
— Да что с тобой случится? — усмехнулся Кузьма.
Яков глянул на него так, что с лица столяра мигом слетела усмешка.
— Я только за эту неделю дважды заново родился. Если я о том молчу, это еще не значит, что живу безоблачно и беззаботно. Ты ни разу не поинтересовался, почему так часто меняются у нас водители, хотя все непьющие люди были, почему у стардома есть охрана… Все неспроста!
— Ну, водилы у нас мало получали, вот и сматывались где зарплата побольше. А охрана, так нынче ее все имеют.
— Просчитался, Кузьма! Не в том суть! Выделили нам гуманитарную помощь, мы поехали за ней. Загрузились полностью. Едем, радуемся. Продуктов полный кузов! А выехали за склады, нас и тормознули. Половину потребовали отдать. И к голове наган. Думаешь, рэкет? Милиция! Я сделал вид, что согласился. А сам по сотовому связался с начальником, чья мать у меня живет в стардоме. Тот своим отбой дал. Отпустили. Но не без мордобоя. Пригрозили на будущее… И водителю перепало. Чтоб не обидно было. Всю неделю в синяках.
— Чего ж смолчал?
— А что б ты сделал? Ментов четверо. Все вооружены и жрать хотят. Решили тряхнуть. Не получилось. Вот и сорвали зло! В другой раз поехали на железную дорогу получать алюминиевый шифер для ремонта крыши. Уже средь бела дня, с другим водителем. И что б ты думал, привязались к нам таможенники. К документам придрались. До вечера мурыжили, а потом потребовали откровенно — дай на лапу! А где взять? Загнали машину на площадку, нас на таможню. Я скандал поднял. И получил. Мало не показалось. На третий день груз отдали. И снова не без угроз. А в стардоме нашу кассу сколько раз хотели обчистить? Со счету сбился! Хорошо, что старики плохо спят. Предупредили. Ворвался я, а мне по голове наганом. Но старики всей гурьбой взяли налет. А меня к утру врачиха откачала. Вот тебе и спокойное место. И неприметная должность. Всякий раз, уезжая от сеструшки, прощаюсь с ней мысленно, не зная, когда увидимся вновь… Да и доведется ли?..
— Все рискуем нынче. Так иль иначе… Но наши тяготы на бабьи плечи взваливать грешно. Совестно. И коли тебя где-то прищемили, на Шурке отрываться совсем негоже. Ты ить брат ей. А чуть прижало — в монастырь ее вздумал сплавить! Навовсе закомандовал. Мало она тебе в детстве виски ощипывала да по заднице шлепала!
— Не заводись, Кузьма. Доведись самому такое, точно так поступил бы!
— А во хрен тебе! Единую в свете сестру в жисть не согнал бы в монастырь.
— Ну что б ты с ней сделал?
— Замуж бы пристроил!
— За кого?
— Да за путного мужика! Чтоб жила не бедуя, не мыкаясь, бабье свое не томила, не мучила, жила себе в радость и мужику в отраду, мне подарком!
— А где я такого найду, чтоб Саньку без страха доверить смог? — смотрел на Кузьму с улыбкой, словно подсказывая ответ. И столяр понял, покраснел до корней волос.
— Сколько годов друг друга знаем? — спросил Якова.
Тот ответил не сморгнув:
— Всю жизнь! Вот тебе ее с закрытыми глазами отдам. Ни на минуту не задумаясь. И спокоен буду!
— Но дело не в нас с тобой! — вздохнул Кузьма. И добавил: — Она меня выгнала. Стало быть, не нужен я ей. А силом не хочу!
— Кузьма! Санька моя сестра! Не соседка, не старушка стардома. Я ее как самого себя знаю. Даже лучше. Ручаться могу. Знаю ее насквозь. А потому говорю уверенно: любит она тебя! По ней вижу. Понимаю, как самого себя. Ну, сглупила, оплошалась баба! Но ведь как надолго ты ее наказал! И как сурово! Сколько она из-за тебя слез пролила, сколько ночей не спала, все мне известно, но чем я мог помочь вам? Ни силой, ни уговорами. А сами — слишком гордые и неуступчивые. Сколько раз могли вы помириться и еще больше — возненавидеть друг друга, остаться врагами на всю жизнь! Ведь ты и не догадываешься, что наболтала о тебе Саньке ее соседка — Анна. Натрепалась, будто лез к ней, хотел изнасиловать, набивался в мужья иль в любовники, обещал в гости ввалиться и добиться своего от Нюрки! Санька, конечно, поверила и всю неделю проревела в подушку, пока я не приехал. Сам ей рассказал все, что слышал от Агриппины. Выходит, не всегда плохо, когда есть любопытные. Иногда даже они умеют добрую службу сослужить.
— Анька? Вот уж не ждал… Не приведись бы уломала! Ох уж эти бабы! Чисто сороки безмозгие! Лопочут без стыда! Да я за всю свою жизнь ни единой бабы силой не добивался! Хватило их и без того! Да и то по молодости. Опосля, как оженился, ни на какую чужую не смотрел. И кроме жены, уж сколько годов ни с одной бабой не был, — признался впервые. — Не скрою, возможности имел. Но ничего не стряслось. Тебе мне брехать ни к чему, — отвернулся, приметив, как качнул головой Яков.
— Я тебе помешал. А то бы, может, была семья. И не мучились оба…
— Знаешь, Яков, не единый ты! Мой Максимка боле твово подосрал. А ить с им, коль промеж нами сладится, сустреваться придется. Зятю язык не прищемишь. Он, гад, вострый про баб потрепаться. Такое сочинит, в портках не унесешь. Уж сколько годов он с нами, а я к нему никак не обвыкну. Но дочь любит. И я терплю. Такой мой удел! И зятя не переделаю. А вот Шурка как? Она его трепачество за чистую монету принимает и верит. На што? Ему даже Ксюха, его дочь, говорит: «Пахан, кончай про блядей вякать! Тебе в твои басни в хазе никто, кроме попугаев, не верит…» Дошло? Так это дитя! А Шурка — всерьез! А если он сызнова? Она опять хвост подымет? Начнет на моей спине коромысло в обрат выправлять?
