— Пропустите меня к лотосным стопам Господа! Я хочу взять прах с его ног!
Сначала я не воспринимаю ее отдельно от остального. Вполне в рамках местного безумия.
Она проникает через кордон и делает шаг.
Господь встает в автомобиле, поднимает руку. На его указательном пальце что-то сверкает. Сначала я не понимаю что. Сверкающий радужный вихрь. Точнее, диск. Похожий на лазерный, только больше и вращается с бешеной скоростью.
Диск срывается у него с пальца. Женщина падает вперед. Брызжет кровь. И я вижу ее голову на мостовой отдельно от тела. А потом раздается взрыв, и это тело разносит в клочья. Мы невредимы, но, если бы она подошла ближе, нам бы хватило. Всем.
Кто-то стонет в толпе. Господь приказывает остановить машину, Кивает полицейским:
— Вызовите «Скорую»!
Но, слава богу, убитых нет, только легко раненные.
— Нараяна! — кто-то кричит в толпе. — Нараяна! [76]
— Калки! — мрачно говорит Господь.
Но слышу, кажется, только я.
Ажиотаж растет.
Мы продолжаем движение. За нами едут Филипп, Иоанн, Матвей и Андрей, мой знакомый кришнаит. Еще вчера мы встретились с ним и обнялись, как старые друзья.
Еще одна заминка. Движемся со скоростью метр в минуту. Да что там? Еще утром должны были перекрыть движение! За машиной Марка и мотоциклами охраны ничего не разглядишь. Нервы на пределе.
Толпа активизируется. Какой-то иссушенный постом саньясин, то бишь местный бродячий монах, упорно протискивается к нам. Его одежды язык не поворачивается назвать шафранными, как это принято в литературе. Застиранный поросячий цвет.
Марк вопросительно смотрит на Господа. «Остановить?»
Эммануил машет ему рукой: «Сам справлюсь!»
Саньясин простирается на земле.
— Уважаемый Господь, я уже собирался броситься в Гангу, чтобы обрести освобождение. Но Ганга течет из твоих стоп, и Господь Шива принимает ее на свою голову. Все, кто принял смерть от твоей руки, немедленно обрели освобождение. Смилуйся надо мной, дорогой Господь, причина всего!
Лихорадочно дрожат пересохшие губы, над впалыми щеками горят глаза. Кажется, весь он состоит только из губ и глаз.
— Остановите, — приказывает Господь. — Подойди.
Он возлагает руки на голову саньясина. Тот медленно опускается вниз, только иссохшие узловатые руки цепляются за дверцу. Потом и они слабеют и падают.
— Ты свободен, — говорит Эммануил.
Наконец движение ускоряется, и мы видим причину задержки. Посередине дороги лежит большая черная корова и лениво обмахивается хвостом. Никто так и не решился тронуть священное животное. Потеснили толпу, и она выгнулась, как брошенный на землю лук. И мы объезжаем предмет поклонения индусов по этой изогнутой траектории.
Господь улыбается. У меня же по контрасту с двумя предыдущими событиями это вызывает нервный смех.
Потом в городе будут говорить, что сама богиня Ганга вышла поприветствовать Господа Нараяну, обратившись черной коровой.
Мы остановились возле дворца Радж Бхаван, построенного в том же причудливом индоевропейском стиле. Теперь здесь располагалась Господня резиденция.
— Отдыхай, Пьетрос, — сказал Эммануил, выходя из машины. — А в пять часов ко мне.
Это было сказано так буднично… Однако я не обманывал себя относительно смысла этого приглашения.
Мы вошли в Индию в середине сентября, чему предшествовали переговоры. Индусы не хотели войны с огромной Империей, но жаловались на бедность и просили денег. «Ладно, — сказал Господь. — Плата за отсутствие геморроя». Еще просили не разгонять парламент. «Ладно, — сказал Господь. — Если все принесут присягу». Теперь парламент заседал в Дели на предмет решения вопроса, а мы медленно продвигались в глубь страны, не встречая сопротивления. Медленно — исключительно из чувства такта.
Позади остались Камбоджа, Таиланд и Бирма с очагами сопротивления в джунглях и покорными правительствами. Непал признал нашу власть без осложнений. Монархию сохранили, но добавили к ней наместника, которого тактично назвали советником по политическим вопросам.
Господь тащил за собой даосских бессмертных. Они были малофункциональны на современной войне и работали парадной охраной, которую он активно демонстрировал в Юго-Восточной Азии.
Эммануил переплюнул всех завоевателей прошлого. Александр не прошел дальше Индии, Чингисхан не покорил ни Японии, ни Европы. Об остальных и говорить нечего. Самое удивительное — что Империя держалась и не обнаруживала тенденции к распаду.
Иоанн подбивал Господа принять титул повелителя Евразии.
— Рано! — отвечал Эммануил.
В пять часов вечера я предстал перед ним в его покоях.
Комната была обставлена в восточном стиле. Кресла и диван с яркой обивкой, ковер на полу, инкрустированный камнем низкий столик. На улице шел ливень, вода стояла сплошной стеной, и ее туманные скопления сносил ветер. Окно было открыто на веранду. Тянуло свежестью. Дождь барабанил по листьям пальм и гигантских фикусов в три этажа.
Господь стоял у окна, сложив руки на груди.
— Садись, Пьетрос.
Вошел слуга, поставил передо мной единственный бокал, налил вина. Эммануил кивком отпустил слугу. Сел рядом со мной. В руке у него появился маленький пузырек, в бокал упало несколько капель.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Лекарство.
Я понял.
— Пей, Пьетрос. К сожалению, я не могу иначе подарить вам Тело Славы. Нужно сначала убить то, которое есть. Иоанн, Матвей и Варфоломей уже прошли через это.
Знаю. «Не дрейфь, Петр, — говорил Матвей. — Тебе когда-нибудь аппендицит вырезали? Заснул — проснулся. И все дела».
Мне никогда не вырезали аппендицит.
«Это только Варфоломею не повезло. Но он сам нарвался. А с нами без проблем».
По комнате плыли сумерки. Только сияла золотистая обивка кресел и мой бокал.
— Я проводил тебя через огонь, — продолжил Эммануил. — Тебе ли бояться? Это даже легче. Быстро и безболезненно.
В безболезненность верилось слабо.
— Ты же знаешь пророчества, Пьетрос. Воскресшие получат иные тела. А те, кто переживет Апокалипсис?
— Его никто не переживет.
— Вот именно. Через это пройдут все. Просто вы несколько раньше. А Апокалипсис переживут. Вы его переживете.
Я взял бокал. Господь смотрел на меня.
Вдруг зазвонил телефон. Эммануил схватил трубку.
— Да!
Молчание. Только его губы побледнели и напряглись пальцы, сжимающие телефонную трубку.
Жестом он приказал мне остановиться. Да я и сам замер в ожидании с бокалом в руке.
— Поставь, Пьетрос. Твое преображение откладывается. Пойдем!
Через минуту мы оказались у дверей комнаты Марии Новицкой. Эммануил резко толкнул дверь. Не заперто.
На полу, прямо перед нами, лежала хозяйка. Черные волосы разметались по полу. Длинное красное платье, весьма открытое — в таком давать приемы. Красные перчатки до локтя. В руке маленький дамский пистолет. Рана на груди. И огромное кровавое пятно под цвет платья. Если бы эта сцена не была так ужасна, она показалась бы мне нарочитой.
Эммануил бросился к ней. Обнял за плечи. Приподнял. Голова бессильно запрокинулась назад. Повисли измазанные кровью волосы. Она не дышала.
Господь прижал ее к себе. Она кашлянула, на губах появилась кровавая пена. И рана начала затягиваться и исчезать
Я опустил глаза. Не в первый раз видел воскрешение. Зрелище не менее неприятное, чем агония.
— Наконец-то, — прошептала Мария.
И я увидел, что она обнимает Господа.
В комнате, кроме нас, никого не было. Кто же звонил?
Господь усмехнулся.
— Она сама звонила, Пьетрос. Записала сообщение и перед тем, как застрелиться, нажала на автодозвон. Техника позволяет.
Похоже, его это нисколько не ужасало. Скорее восхищало.
— Как сказано в Пуранах: «Царь управляет государством, а царицы вертят им самим».
Он улыбался. Я почувствовал себя лишним.
— Мне можно идти, Господи?
— Да-да, конечно.
Я не понимал одного: зачем она это сделала? При том, что этим двоим все было безусловно понятно. Яснее ясного.
Утром я решил отправиться в Дакшинешвар, где обитал знаменитый местный святой Рамакришна с учениками. Не то чтобы я жаждал полюбоваться на святого или обратить его в эммануилианство, просто мне отчаянно хотелось оказаться подальше от Калькутты, где в любое время меня мог ждать бокальчик с содержимым, действующим быстро и безболезненно.
Впрочем, Дакшинешвар располагался менее чем в десяти километрах к северу от города, Бежать дальше я не решился. К тому же на поясе у меня висел сотовый телефон, который я не решился выключить. В общем, мое бегство было лишь самообманом. Но я ничего не мог с собой поделать.
