— Во, гляди, — поднимаю я ногу на манер метящей столб собаки, демонстрируя напарнику свои голые пальцы, — добегались, называется.
Мы приглушенно гогочем, словно пара домашних гусей, только что избежавших длинного поварского шампура. Вокруг нас валяются трупы, в воздухе еще чувствуется кислый запах сгоревшей взрывчатки, а мы смеемся. Смех нас одолевает до тех пор, пока из лагеря не прибегают разбуженные стрельбой офицеры. Одеты они кто во что, но оба грозно размахивают своими пистолетами. (Более бестолкового оружия в жизни не встречал.)
— А вы говорили, — все еще давясь от хохота, бормочет Щербаков, размахивает пулеметом словно палкой, — что никаких парашютистов нет! Гы, гы, гы, а мы их тут целую кучу, гы, гы, наклали-и-и.
Воронин только разводит руками и прячет «Макарова» в кобуру.
— С вами, парни, точно не соскучишься, — говорит он и тут же отдает приказ собрать доставшиеся нам трофеи.
Торопливо обыскиваем убитых и их поклажу. Улов получается неслабый. Кроме топографических карт, каких-то малопонятных документов и продуктов, находим две американские автоматические винтовки и гранатомет с дюжиной гранат к нему. Радиостанция, запасные батареи к ней, два масляных компаса, мачете для рубки зарослей и несколько противопехотных мин — все указывало на то, что утренние гости пожаловали к нам не с мирными намерениями.
— Вот дураки-то, — с досадой в голосе бормочет Воронин. — Это надо же, до чего мы бдительность потеряли! Над нами «Орион» полчаса кружит, а мы знай себе наяриваем морзянкой на всех диапазонах. Это просто чудо, что нам на наши дурные головы фугасную бомбу не сбросили!
— Ничего страшного, Михаил Андреевич, — дружно успокаиваем мы его (не припоминая его же давешние разглагольствования), — это же был самолет радиоэлектронной разведки, а не морской бомбардировщик.
— Ну обрадовали, ну успокоили, — отмахивается он от нас. — Еще одно такое успокоение и нам точно нужно будет замену присылать.
Возвращаемся обратно и едва не попадаем в новый переплет. Оставленные в лагере для его обороны совершенно безоружные Преснухин с Камковым не придумали ничего лучшего, как изготовить зенитку для стрельбы по наземным целям. Мало того, что они ее зарядили, так и едва не искрошили нас всех в капусту, когда мы с треском начали вылезать из зарослей. От залпа в упор нас спасло только то, что Щербаков в порыве обуревавших его чувств неожиданно заорал какую-то песню, чего до этого никогда не делал. Только выбравшись на поляну и увидев вытаращенные глаза своих товарищей, их напряженные позы и направленные на нас стволы, мы догадались, что находились буквально на волосок от гибели. Но общего настроения одержанной победы это не испортило, и еще как минимум два часа мы с Толиком похвалялись своими похождениями, вспоминая все новые и новые подробности ночного происшествия.
Единственный, кто не разделял наших буйных восторгов, был капитан Воронин. Он вскоре забился в палатку, и оттуда вскоре послышались слова известной песни, сложенной про маленький городок Тарусу. Помните?
Целый день стирает прачка,Муж пошел за водкой,На крыльце сидит собачкаС рыженькой бородкой.Целый день она таращитГлупые глазенки,Если дома кто заплачет,Загрустит в сторонке.
Ну, и так далее. Капитан, когда пребывал в плохом настроении, всегда начинал напевать эту песню. Когда же был в хорошем, то обычно громко мурлыкал «Отгремели песни нашего полка» Окуждавы. А когда настроение у него ниже среднего, то заводит про Тарусу. И судя по тому, что он поет про маленькую собачку и маленькую девочку уже по пятому разу, настроение у него ниже самого низкого. И только наскоро состряпанный Басюрой завтрак несколько улучшил его подавленное самочувствие.
— Тускло наше дело, — со звоном отбрасывает он ложку в опустошенную миску. — Если за нас так плотно взялись наши американские коллеги, то дело на этом, — кивает он в сторону висящих у очага трофеев, — явно не закончится. Подозреваю, что Щербаков с Косаревым повстречали лишь передовой отряд, разведгруппу, не более того. И они потому и шли так спокойно, что никоим образом не ожидали встретить какого-либо серьезного сопротивления. Слава Богу, что все так успешно обошлось. Что, если бы их было больше? Как я понял, у вас даже и патронов не было.
Щербаков молча пожимает плечами.
— Чего там, — продолжает капитан, — вон она сумка с дисками, в палатке вашей висит. А с одним пистолетиком вы не продержались бы и минуты. И что самое неприятное, вы вечно что-нибудь затеваете, не ставя меня в известность. Я же не цербер тут к вам приставленный! Мы вроде как доверять друг другу должны!
Мы дружно молчим, покаянно понурив головы.
— Но я и сам виноват, тут же самокритично заявляет наш командир. — Не обратил должного внимания на ваши заблаговременные предупреждения. Каюсь, виноват. Надеюсь, в дальнейшем наше взаимное доверие будет более… более крепким.
Мы сразу же оживаем. Значит, не одни мы во всем, как всегда, виноваты, начальство тоже «прокалывается». Но, однако, к моему удивлению, никаких скоропалительных выводов из появления южновьетнамских коммандос не делается. Единственно, что мы делаем тут же, — так это включаем захваченную радиостанцию на круглосуточное прослушивание. Около нее плотно усаживается Стулов и принимается с крайне озабоченным видом вслушиваться в молчащий эфир. Идея наша довольно проста и неоригинальна — попробовать запеленговать возможных компаньонов убитых под утро диверсантов. В принципе все необходимое для этого у нас имеется. Пеленгаторы вьетнамские на связи, приемная аппаратура работает исправно, да и Камо сидит возле передатчиков в полной боевой готовности. Удручает только одно — не слишком развитые лингвистические способности Владимира Владиславовича. В вопросе изучения языка братского народа его достижения не слишком впечатляют. Поэтому ему предписано произносить только отдельные, заранее выписанные на листочек слова, всячески имитируя при этом помехи на линии связи или неисправность аппаратуры.
* * *
Да, вы ведь помните, в первой части моей книги я рассказывал о том, как можно выявить местоположение вражеской радиостанции. В принципе много времени для этого не нужно. Требуется лишь три-четыре минуты, чтобы произвести все необходимые для этого манипуляции на пеленгаторе. Но в нашем случае все обстоит несколько сложнее. Мы не знаем, на какой рабочей частоте будут общаться с нами те, кто послал сюда разведгруппу. Определить это можно будет только тогда, когда те выйдут на связь. Сколько на это потребуется времени? Да по-разному бывает. Может уйти и двадцать секунд, а может и десять минут. Как повезет. Стулова такая неопределенность явно нервирует, но тут уж ничего не поделаешь, судьба у нас такая. Радиоразведка — она по жизни всегда полна загадок и неожиданностей. Расходимся по рабочим местам, но тоже находимся в тревожном ожидании. Непонятных моментов масса. Может быть, сами диверсанты должны были в определенное время выйти на связь? Но если должны, то все равно непонятно, когда это должно произойти и на какой частоте? Вопросов гораздо больше, чем ответов. Самое печальное в том, что никак сократить процесс ожидания мы просто не в силах. Трогать рукоятки настройки на передней панели захваченной радиостанции мы просто не можем, поскольку есть опасность запросто лишить себя последнего шанса. То и дело смотрю на часы. Вот минуло 11 часов, и ничего. Вот проскочил полдень. Тихо. Постепенно напряжение спадает, и к концу смены мы твердо уверены в том, что никто так и не «позвонит». Минует непривычно молчаливый ужин, и вокруг нас постепенно сгущается тьма. Все вопросительно смотрят на озабоченного неведомыми думами Воронина. Только он может дать приказ на отключение электростанции. Но если мы ее выключим, то ни малейшего шанса для выполнения задуманного у нас уже не будет. Повторно запустить всю остывшую технику можно только через 15 минут.
— До одиннадцати вечера пусть постучит, — наконец объявляет он свое решение, имея в виду характерный пристук генератора. — Ничего не случится, будем ложиться спать. Нечего в ночи тарахтеть на всю округу.
Несмотря на усталость, никто отдыхать не идет. Все мы как-то незаметно собираемся вокруг Камо, грустно клюющего носом на споем «насесте». Тот, видя такое к себе повышенное внимание, мгновенно взбадривается и тут же проводит сеанс связи с обоими пеленгаторными постами. Этим он как бы предупреждает последних о возможном начале измерительного цикла. Те незамедлительно отвечают, что к работе готовы по-прежнему. Время течет, словно холодный кисель. Чтобы как-то его скоротать, ловим на свободном приемнике Москву и слушаем эстрадный концерт по «Маяку». Поет всеми любимый Ободзинский. «Ты мне вчера сказала, что позвонишь сегодня, но, не назвавши часа, сказала только: "Жди"…» Сидим молча, явно пребывая своими мыслями далеко от мрачно потемневших вьетнамских зарослей. Тоже ждем, когда нам «позвонят». В эти минуты каждый из нас дорого бы дал за то, чтобы оказаться на любимом Садовом Кольце или в другом каком месте, более привычном русскому человек, нежели в этих душных…
