Сославшись в письме к графу Чернышеву на факты из войн 1826–1827 годов, которые, по мнению Паскевича, показывали, как мало можно было полагаться на заверения дворян о готовности их служить в поле, Паскевич, переходя затем к событиям дня, пишет: «Дворянство и князья грузинские оказались ниже своей задачи. Те, которые сами просили о сборе ополчения, теперь действовали без усердия и искренности. Из значительных имений самого губернского предводителя не было выставлено ни одного ратника. Подвластные одних из влиятельных грузинских князей, имения которых занимают всю Сомхетию, первые оказали неповиновение, – и владетели не заявили большого желания и готовности успокоить своих крестьян». Паскевич приходил к заключению, что в тогдашних трудных обстоятельствах края должно было надеяться только на одну храбрость русского солдата.
Таков был взгляд Паскевича на современное ему грузинское дворянство. Однако вековая доблесть грузинского народа и неизменная преданность престолу лучших грузинских фамилий, из которых многие представители служили передовыми бойцами в рядах русской армии, не могут и не должны подлежать сомнению. Надо припомнить, что и сам Паскевич иначе относился к тем же грузинам, когда, отпуская их по домам из Эривани в октябре 1827 года, объявил им в приказе по корпусу благодарность за доблестную и честную их службу.
И если факт малочисленности грузинской милиции в заграничных войсках, о котором говорил Паскевич в одном из своих донесений, остается фактом, то нужно припомнить, что масса грузинских князей и дворян наполняла тогда ряды русской армии, да и в числе милиции Паскевич упоминает имена Амилохвари, Мочабеловых, Цициановых, Торхановых, Багратионов, Орбелиани, Меликовых, Баратовых, Эристовых, Чавчавадзе, Макаевых, Вахваховых, Андрониковых и прочих. Следовательно, причины надо искать не в недостатке народной доблести, а в самом назначении милиции, которая главным образом и собиралась тогда для внутренней охраны страны, – иначе, при выступлении почти всех войск за границу, некому бы было защищать дома грузин, живших в то время еще под угрозой вечных кровавых набегов. Через два-три года после турецкой войны, когда народные воззрения оставались еще все те же, что и при Паскевиче, грузинская милиция беспрекословно служила и в Дагестане, и в Чечне, и на Лезгинской линии. В Грузии тогда оставалось достаточно войск, и грузины уходили спокойно, зная, что их семействам не грозит никакой опасности.
Строжайшее следствие, произведенное для раскрытия сокровенных пружин, двигавших неповиновением народа, пришло к убеждению, что ничего политического, серьезного во всем этом деле не было. Правда, некоторые жители Код показали, что причиной смут были их же помещики, которые, встретив крестьян на Авлабарском мосту, не позволяли им выйти в Тифлис, говоря, что там берут рекрут, и затем подстрекнули их к дальнейшему сопротивлению. Но поступки владетелей Коды не были, однако, обнаружены формальным следствием. Стрекалов опасался допросами их произвести «неблагоприятное впечатление» на значительное число княжеских фамилий в Грузии, связанных с ними тесными узами родства, но он указывает Паскевичу на тайную подкладку этого дела. По его убеждению, это была фамильная вражда двух княжеских родов – и теперь, когда один из них взялся собрать милицию, другой попытался создать ему преграды и затруднения.
Паскевич взглянул на дело иначе, нежели Стрекалов, и пять князей Орбелиани, князь Цицианов и помещик Торханов были переданы им военному суду. Суд не нашел, однако, улик к обвинениям, и все арестованные были оправданы.
Неудача при сборе милиции показала Паскевичу, каким грозным призраком стоит перед глазами темного люда вопрос о рекрутском наборе. И тем не менее Паскевич справедливо полагал, что жители Грузии, пользовавшиеся всеми преимуществами прочих подданных Русской империи и платящие с ними сравнительно ничтожную подать, должны укомплектовывать своими рекрутами войска, стоящие на Кавказе и назначенные для охраны их же отечества. «Рекруты эти, – писал он к графу Чернышеву, – родившиеся и выросшие в этой стране, не будут подвергаться ни климатическим болезням, ни губительной смертности и заменят собою двойное число рекрутов, присылаемых сюда из России». Но меру эту он предполагал возможным провести только по заключении мира с Турцией, так как для понуждения к тому жителей нужны сильные меры.
Так мимолетной тучей пронеслось над Иверией смутное время, окрещенное некоторыми «народным бунтом». Но, в сущности, бунта никакого не было, а было одно громадное недоразумение, при других обстоятельствах легко улаживаемое без всяких внутренних смут и потрясений. Исторические обстоятельства в то время еще складывались так, что требовались взаимные уступки и разъяснения. Грузины еще жили тогда своей прошлой жизнью, освященной вековыми преданиями, и не могли отрешиться сразу от тех воззрений, привычек и побуждений, под которыми росли целые поколения. Не все из них способны были понять и оценить благие меры правительства, при которых частные жертвы становятся иногда неизбежными, и потому, естественно, в крае много было людей недовольных. Помимо того, нет никакого сомнения, что в Грузии еще жили беспокойные элементы, находились люди, сочувствовавшие старым грузинским порядкам, были князья, готовые из-за личных счетов жертвовать спокойствием родины. Нужно было всесильное время, чтобы показать грузинам преимущество русских порядков и заставить их забыть свои партийные распри, уже доведшие страну до невозможности ее самобытного политического существования. С другой стороны, правители края, занятые в то время исключительно внешними войнами, отстаивавшие из года в год русские границы и потому, естественно, отодвигавшие вопросы внутренней политики на задний план, не всегда имели возможность вникать в национальный характер грузин, в их историческое прошлое, и в результате время от времени являлись прискорбные события вроде тех, которые омрачили ясное небо Грузии в тяжелые мартовские дни 1829 года.
Прекращение волнений в Грузии совпало как раз с бегством аджарцев из-под Ахалцихе и с победой у Лимани. Это устраняло немедленную опасность со стороны турецких границ и давало Паскевичу возможность приложить всю свою энергию к переговорам с Персией.
Трудно было понять двойственную политику этой державы. Почти не было сомнения, что тегеранский двор находится в тайных сношениях с Портой, которая, пользуясь фактом убийства русского посла в Тегеране, употребляет все усилия, чтобы вовлечь Персию в новую войну с Россией. С другой стороны, наследный персидский принц, по-видимому, был искренне огорчен тегеранской катастрофой и сожалел о ней не менее каждого русского.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
