"Она решила на мне проверить все свои пять чувств.
Она прислушивалась ко мне, присматривалась, пробовала меня на вкус, осязала и даже где-то обоняла. И результат оказался для нее неутешительным: я был несъедобен, как мухомор, незаметен, как бацилла, бесшумен, как таракан, и колюч, как ёрш. И, кроме того, ей очень не нравилось, как я пахну".
"Я вышел из дверей больницы, остановился и посмотрел на дорогу, по которой быстро-быстро бежали автомашины.
В мое сердце вдруг вошел горький покой. Я смотрел на это движение машин по шоссе и понимал, что движение это никогда не остановится. Оно будет продолжаться, когда меня не станет. Но пока я участник этого всемирного движения жизни, мне придется двигаться вместе с остальными. Чтобы не отстать. И пока я жив, я — часть этого мира, к какому бы концу мир ни шёл".
— Ну, все. Для умственной разминки достаточно! — сказал Раф, захлопнул тетрадь и решительно поднялся с постели.
Временное жилище Рафа имело умывальник и маленькую душевую кабинку, общую с соседним купе.
Раф принял душ. Не удержавшись, громко спел арию Надира, на время заглушив перестук колес. Побрился. Облачился в легкие светлые брюки и свежую рубашку.
Почувствовал, что если в течение пятнадцати минут не сядет за стол и не позавтракает, то умрет от голода.
Открыл дверь и выглянул в коридор. В конце увидел двух пожилых мужчин, по виду пенсионеров, которые, опершись о поручень, стояли рядом и задумчиво озирали плывущие за окном однообразные северо-восточные ландшафты.
Глава 42
Раф вышел из купе и двинулся в сторону пенсионеров.
Когда Раф вежливо поинтересовался, знают ли они, где находится вагон-ресторан, то те, не оборачиваясь, отрицательно замотали головами.
Раф пожал плечами, прошел мимо и, уже никого не спрашивая, наудачу отправился вдоль всего состав на поиски ресторана.
Скоро Раф понял, что ошибся и ему предстоит обратная дорога.
Развернувшись, он, стараясь попадать в такт шустро бегущему поезду, поплёлся развинченной походкой по нескончаемым вагонным коридорам.
Голод окреп настолько, что в эту минуту Раф согласился бы и на тарелку манной каши.
Путь к вагону-ресторану, как Раф осознал позднее, отказался не только долгим, но и тернистым.
Из одного купе неслась разудалая песня. Что-то вроде "Вот кто-то с горочки спустился…"
Вылетевшая из купе дама возникла перед Рафом настолько неожиданно, что он, не успев остановиться, уперся руками в ее мощные груди.
— Ах, баловник! — тихо сказала толстушка. Она полными, красивыми руками поправила прическу. От женщины пахло дорогими духами, репчатым луком и портвейном.
Раф извинился и хотел пройти мимо, но тут из купе донесся радостный рев:
— Ба! Какая встреча, синьор Майский собственной персоной! Заворачивай оглобли, старый негодник! У нас тут как раз недокомплект: не хватает одной боевой единицы…
Раф узнал голос Валентина Брука, директора театра "Пресня".
Раф засунул голову в купе, в котором, помимо расхристанного Брука, находилась еще одна женщина. Раф отметил про себя, что вторая дама была значительно полнее первой.
"Почему бы и нет?.."- подумал он.
Короче, Раф принял приглашение пьяного Брука и пропьянствовал с ним и его попутчицами до глубокой ночи. Брук запасся таким количеством закусок, вина и водки, что, казалось, он вознамерился отправиться в кругосветное путешествие, хотя, на самом деле, ехал в Мурманск на фестиваль театрального искусства.
Проснулся Раф на следующее утро у себя в купе от того, что кто-то с невероятной силой притиснул его к купейной переборке. Он открыл глаза и прямо перед носом увидел мощную женскую спину, которая прямо-таки заворожила его своими исполинскими размерами.
Рафу почему-то вспомнился последний роман Тита, неторопливое действие которого разворачивалось на фоне передового свиноводческого хозяйства и в котором свинарке-ударнице Капитолине удалось выкормить призовую хавронью величиной с носорога.
Дама лежала неподвижно. От громадной неестественно белой спины приятно веяло прохладой.
Раф ощупал себя и понял, что лежит без одежды. В этом не было бы ничего удивительного, если бы он помнил, где и когда разделся…
Раф вспомнил песню "Вот кто-то с горочки спустился", восхитительный бруковский "Мартель", нежнейшую балтийскую кильку, которой после каждой стопки потчевала его женщина, чью титаническую спину он сейчас созерцал, вспомнил самого себя, напившегося до скотского состояния, и ему стало не по себе.
…Брук вел себя развязно, но гостеприимно. Познакомил с дамами, одна из которых говорила, что она писательница, а вторая, которая сейчас придавливала Рафа своей рубенсовской мощью, на эту тему вообще не распространялась и в течение вечера по большей части молчала и по-матерински ухаживала за Рафом.
"Вот я и говорю, — орал Брук, — что если и есть где-то литература, то она находится в этом поезде, летящем сквозь пространство к… словом, чёрт его знает, куда он летит! Позвольте представить вам, милые вы мои пеструшки, великого писателя и поэта земли русской Рафаила Сауловича Шнейерсона!" — и Брук заржал.
На лицо "писательницы" наползла змеиная улыбка.
"Хина Члек", — назвалась она и подала Рафу руку.
"Счастлив познакомиться, — осклабился Раф, пожимая протянутую руку, — в таком случае я Ляпис-Трубецкой, истинный автор "Гаврилиады".
"Ну, думаю, мы поладим", — со значением оглядев собутыльников, сказал Брук.
Он закрыл дверь. И веселье началось…
Брук матерился настолько громоподобно, что соседи глухо заворчали. Три раза приходил проводник, которого Брук успокаивал с помощью брани и денег.
Куда и зачем Раф едет, Брук не спрашивал. Но Раф несколько раз ловил на себе внимательный взгляд директора театра.
В разгар пиршества Брук наклонился к Рафу и проскрипел:
"Я знавал твоего папашу…"
Раф отодвинулся от приятеля.
"Ты никогда мне об этом не говорил".
Брук пожал плечами: чего, мол, говорить.
"Да, знавал я твоего папашу, — повторил он, — Шнейерсона, Саула Мосгорисполкомовича…"
Раф холодно поправил:
"Моего отца звали Саулом Соломоновичем".
"Вот я и говорю, Саула Соломоновича Шнейерсона. Твой папаша Саул Соломонович моего папашу Николая Валентиновича шлепнул в сорок девятом. То есть не сам шлепнул, а пришел он, значит, с обыском в нашу квартиру на Серафимовича, 2…"
"Не думаю, что мой отец мог заниматься такими вещами".
"Ах, Рафчик, Рафчик… Деяния наших отцов настолько густым мраком покрыты, что…"
"Зачем ты мне сейчас об этом говоришь? Не мог выяснить этот вопрос со мной раньше?"
"Сомневался…"
"В чем — сомневался?"
"Сомневался, что это был твой папаша".
"А сейчас не сомневаешься?"
"Сейчас не сомневаюсь".
"Откуда такая уверенность?"
"Добрые люди помогли установить истину".
"И что ты со мной теперь сделаешь? Выкинешь в окно? Задушишь?"
"Я хочу установить еще одну истину. И ты можешь мне в этом помочь".
"Я бы на твоем месте для этого дела отправился в синагогу: у меня есть знакомый раввин, который просто ждет не дождется, когда к нему придет идиот вроде тебя и о чем-нибудь таком спросит".
"Ты, как всегда, необыкновенно остроумен. Но мне нужно не это".
"Не это?! — Раф сделал удивленное лицо. — А что? Может, ты ждешь, чтобы я начал каяться в чужих грехах? Изволь!"
"Ты не понял… Меня страшно занимает вот какой вопрос. Как у такого живодера, как твой отец… Да не вороти ты морду-то! Не до обид тут. Мой отец, да отпустит Господь ему грехи, тоже живодер был еще тот, может, даже почище твоего… Так вот, меня интересует, каким образом получилось так, что такой живодер, как твой отец, воспитал сына, который за всю свою жизнь не обидел и мухи. Причем не обидел не потому, что ему ни разу не представилась такая возможность, а потому, что… А вот почему, не знаю… У живодера вырос талантливый сын, романтично настроенный поэт, драматург-лирик, тонко понимающий жизнь, эстет, мать его… Почему?.. Как так?.. Ответь, милый ты мой Рафчик. Почему ни ты, ни я не стали живодерами, хотя к этому были весомые предпосылки, а стали нормальными людьми? Как быть с генетическим кодом, наследственностью, переимчивостью поколений, наконец?"
