Родители Дельфа находились внутри, откуда доносилась странная комбинация звуков: перебранка, швыряние предметов и стук пишущей машинки. Мирка металась, забрасывая без разбора вещи в два распахнутых чемодана.
Ваксон с всклокоченной головой делал вид, что он продолжает работать, несмотря на весь ад семейной жизни. Увидев Тушинского, Мирка стала громко объяснять ситуацию. Пришел Вадим (так она теперь называла товарища Мелонова) и предложил нам места в своем автомобиле. Он уезжает в Москву, и было бы вполне естественно воспользоваться этим любезным приглашением, особенно в свете идиотических экскурсий нашего правительства. У меня там мама и бабушка, ты понимаешь, Ян, что это значит для меня? Так вот, этот вот самый, твой друг, категорически отказался ехать с нами. Ему, видите ли, надо завершить очередную нетленку. Вот для этого, очевидно, и шляется тут без конца… не спи, не спи, художник… черт знает с кем… хоть бы ты ему, Ян, сказал, чтобы перестал пить… чехам своим алкоголизмом не поможешь!
Короче говоря, Вадим как настоящий джентльмен предложил и женщинам Эра ехать с нами. Те — в восторге! Их «вечности заложник» тоже весь как-то застрадался, затаскался. В общем — едем! Прямо сейчас!
«Послушай, Мирка, как же вы поедете на ночь глядя? — проявил тут Тушинский какую-то лицемерную заботу. — Ведь там же везде на всей дороге ни одного койко-места не обнаружите!»
Мирка ответила с невероятным пылом, смесью восхищения и негодования: «У Вадима есть две палатки! У него всегда все есть, в отличие от… от других!»
Ваксон и Тушинский вышли на волю. Вдруг обнаружилось, что пропала постоянная и уже слегка надоевшая августовская голубизна. Небо было покрыто тяжелыми и слегка подчерненными снизу облаками, лишь кое-где на Западе, как позывные подпольных чехословацких радиостанций, стояли узкие световые столбы.
«Вот видишь, хахаля себе подцепила, Вадима Аристарховича Мелонова, — сказал Ваксон, куря, бросая окурок и тут же снова закуривая. Он явно был полу-, а может быть, и на две трети пьян. — Я не возражаю. Даже рад. Пожалуйста, полный вперед в своих чувствах! Только без демагогии! Без лицемерия! Я понятно говорю?»
Тушинский отмахнулся от ваксоновских семейных проблем. Сейчас все-таки не до этого. Надо все-таки решить, как Антошка писал в начале десятилетия: «Кто мы, фишки или великие? Лилипуты или поэты?» Нельзя поддаваться, иначе схавают. Ты туда не ходил. Вакс, или редко ходил, а я там всех секретарских секретарей знаю. Ты не представляешь, какого эти шишки мнения о себе, какое носят в себе величие. Кабы не атеизм, можно было бы подумать, что пестуют в себе новых нибелунгов. В общем, чехам мы мало чем можем помочь, а вот себя надо предотвратить от переработки в силос. В общем, я думаю, что для начала надо им отправить телеграммы.
«Это кому же?» — поинтересовался Ваксон.
«Ну, Брежневу Леониду Ильичу. Ну, Андропову Юрию Владимировичу».
«Интересно! А как будем адресовать?»
«Ну, как положено: уважаемый там, или дорогой: ну, пишут же американцы dear mister President, даже если в морду хотят плюнуть».
«Они нам не наука, даже если тебя зовут Янк. Писать надо проще, вот как: Гнуснейший Леонид Ильич; Подлейший Юрий Владимирович. Партия учит нас с ней не хитрить». Пролетающий чиркнул на бреющем, всосался в световой столб, ничего не сказал. Взвился и Тушинский: «Ты что так орешь, Вакс? Посмотри, вон десять человек на твои вопли обернулись!»
Ваксон посмотрел: действительно, группа людей в ужасе взирала на них. Аккуратно пересчитал людей, оказалось семеро, а не десять.
«Их там семеро, Янк. А вот сейчас осталось пятеро, двое улепетнули».
Тушинский невольно рассмеялся.
«Твой выстрел было подобен Этне в предгорье трусов и трусих. Пойдем отсюда. Двинемся ближе к народу. Проверим дыхание и пульс».
Пошли на набережную пансионата. Там основное скопление наблюдалось вокруг уже известного читателю павильона «Коктейльная». Питьевая точка демонстрировала удивительную живучесть. Известных литераторов, конечно, пропустили без очереди. Выпили по три стакана горючей смеси под негласным названием «Вулкан». Развернулась дискуссия, в результате которой лучшая часть публики стала скандировать «Ру-ки-прочь! Ру-ки-прочь!» Настораживало ненормально большое количество милиции. По двое, по трое менты прогуливались по набережной, вглядывались в молодые лица и сравнивали их с фотографиями, которые держали в руках. По всей вероятности, действовала рассредоточенная группа захвата Республики Карадаг. Захват братской Чехословакии их не колыхал.
С набережной перешли в чахлый садик к киоску «Бочка», где пили отвратительную кислятину. Часть публики уже следовала за ними в качестве свиты, заглядывала в рот. Тушинский опробовал на них новый стих:
Танки идут по Праге,Танки идут по праху.Где вы, мои гиганты,Прежние лейтенанты?!
Публика начала было повторять строчку за строчкой, но вдруг застыла на миг в изумлении. В течение этого мига над «Бочкой» прозвучал кусок из последней сводки новостей: «…Танки стоят на Вацлавском наместье, окруженные огромной толпой молодежи. Танкисты читают журнал „Юность“ с повестью „Затоваренная стеклотара“. То и дело над толпой воздвигаются страстные ораторы. Особенным успехом пользуются речи двадцатилетнего студента Карлова университета Яна Палаха…» Сводка оборвалась, и вслед за ней прозвучал другой, какой-то невероятный голос, исполненный пронзительной грусти: «Он завтра умрет, сгорит…»
Из окошечка «Бочки» высунулась физиономия и погон лейтенанта милиции. «Чье радио тут работает?» Радио отсутствовало. Ваксон проорал в ответ: «Ты что, не понимаешь, олух? Это Пролетающий изрек!»
Милка Колокольцева плавала в неспокойном море и хохотала. Юстас Юстинаускас плавал вокруг нее и изображал «влюбленного дельфина»: то подныривал под гибкое тело, то накрывал его нежной ластой.
Наигравшись в воде, они вылезли на пляж и прямо наткнулись на сидящую монументальную фигуру Роберта Эра. Грустно и любовно он им сказал: «А я вас жду, народы. Надо поговорить». Растерлись как следует махровой простыней и сели рядом.
«Теперь понятно, кто там у нас на лестнице оставил свою туфлю», — сказал Юст.
«Да, я бос на одну ногу», — кивнул Роберт. Глазищи его то смущенно поворачивались на Милку с Юстасом, то в сопровождении вздоха перекатывались на пейзаж. Он сущий ребенок, подумала девушка. Этот мужчина моей мечты — просто мальчик лет двенадцати.
«Так вот о чем ты хочешь с нами поговорить: о туфле», — сказала она.
«Пусть так, — согласился поэт. — Кодовым названием беседы пусть будет „Туфля“. А вот содержание. Вы, конечно, оба знаете, как я вас люблю. Юста — это мой ближайший друг без всяких околичностей и экивоков. А Милка из образа наших первых встреч — ты, надеюсь, рассказала о них ему; ну вот и умница — так вот, из шаловливой девушки-ребенка поднялась едва ли не до Прекрасной Дамы. И я подумал, народы, что я не могу вас терять. Ни тебя, чудовище, ни тебя, принцесса. Дружба сейчас, когда преобладает государственное и межпартийное предательство, становится редким явлением. Увидите, миазмы распространятся повсюду, отравят всех. Хорошие ребята обоих полов должны цепляться друг за дружку, а совсем классные ребята, вроде нас троих, вообще не должны разлучаться ни в умах, ни в сердцах. Даже если вы поженитесь, тем более если вы поженитесь, не забывайте старого Роба».
Милка весело, как прежде, рассмеялась.
«Как я понимаю, старый Роб предлагает нам делать это a trois. Что ж, я не возражаю».
Юстас шлепнул ее по попке.
«Ну, народы, как говорит товарищ Эр, пойдем вернем незаконно пропавшую туфлю, а потом отправимся в „Волну“. Говорят, что там научились делать горячие хачапури».
«Волна» в те дни оправдывала свое название не только своим волнообразным полом, но и настроениями клиентуры. За несколько часов первого дня советского вторжения она стала прибежищем инакомыслия и фронды, с одной стороны, а с другой стороны — оплотом оголтелых, что уже наматывали ремни с медной бляхой на кулак.
В частности, этим делом собиралась побаловаться тройка кирных матросиков с «Кречета»; Грешнев, Шуриленко и Челюст. К тому же и повод тут подвалил, как по заказу.
В округе было уже темно, когда под тусклые лампочки «Волны» поднялась другая великолепная тройка — Юст, Роб и Милка Колокольцева. Она не просто вошла, но, вдохновленная своим новым союзом троих, взлетела, как гриновская героиня, как какая-нибудь Биче Синеэль[73] из Зурбагана. Таким образом она на несколько шагов опередила своих кавалеров, которые были увлечены серьезной беседой; разумеется, о Чехословакии. «Зырь, пацаны! — сказал Шуриленко, отрыгнув баклажаном. — Беглая Миска прям к нам пришла, вот это по делу!»
