Я был возмущен до глубины души — нет, это надо такое сочинить. Пол облил — это да, и собственные руки испачкал, а Аллочка отделалась легким испугом. Всего лишь газировка пшикнула перед носом.
— Кит, мы с ребятами посовещались, и решили: ты не пойдешь с нами в Котейню.
— Это коллектив решил или Мариночка?
— Кит, не начинай.
— А кто здесь начинает?! Она вами манипулирует, как хочет, а вы всему верите. Ах да, это же Мариночка! Мариночка у нас врать не будет. И насрать всем, что Мариночка в классе без году неделя, а с Синицыным двенадцать лет проучились вместе.
Последние слова я буквально орал в спину девушки. Агнешка не стала выслушивать контраргументы, да и к чему они, когда уже все решено. Она просто молча уходила в глубь коридора.
— Подумаешь, и не очень-то хотелось, в эту вашу Котейню! Сами идите и сидите там, с вашим вшивым котом! — продолжал я кричать.
Хотя кого обманываю, хотелось и очень. Остаться одному под Новый Год — паршивая перспектива, а еще очень обидная. Именно горячая до слез обида переполняла меня: на Агнешку, на Кузьку и даже на Копытина. На тех людей, что знал большую часть жизни, и которые вот так вот просто поверили чужим словам. Поверили этой гребаной…
— Слышь, Синица, ты чё разорался?
Я повернул голову и встретился взглядом с Пашкой, не выспавшимся и потому потрепанным. Странно, что Бурмистров бродил по коридорам в одиночестве, без своего закадычного дружка боксера.
— Паштет, свали по-хорошему, не до тебя сейчас.
Но Пашка не был бы Пашкой, если бы согласился так просто уйти.
— А чего орать-то, — пробурчал он недовольно. — Меня вон в Октябрьский не берут, так я же не бегаю, ни кричу об этом.
— А тебя за что?
Пашка лишь горестно вздохнул. И чего я спрашиваю, это же Пашка. Поди опять писюны рисовал в неположенных местах или к девчонкам приставал с пошлыми шутками.
И как меня угораздило с Бурмистровым в одной лодке оказаться…
Сразу после уроков я отправился домой. А что еще оставалось? Сидеть в классе и слушать планирование праздничных мероприятий, на которые не позвали? Нет уж, сроду мазохизмом не страдал и начинать не планировал. Отдушина в виде виртуальной реальности под названием Маяк-17 была прикрыта Дианой Ильязовной, до выяснения обстоятельств. Был еще вариант заглянуть в гости к Василию Ивановичу, но вариант «такой», если честно. Учитывая настроение уборщика «не в духе», и пожелание раньше января в каморку не соваться. Поэтому махнув на все рукой, взял портфель и побрел домой, выбрав самый долгий маршрут.
До чего же тоскливое время, это межсезонье. Порядком затянувшееся и потому доставшее до самых печенок. Кругом, куда ни кинь взгляд, земля грязно-бурого цвета с редкими клочками рыжей травы. По обочине торчали столбы от старой линии электропередач и голые деревья, застывшие в ожидании снега. Серая пелена неба, нависшая над головой, давила тяжелым прессом, выжимая последние остатки энергии. Сил не оставалось даже заглянуть в магазин на углу и прикупить любимой газировки на вечер.
Добравшись до квартиры, я завалился на диван и включил телевизор. Картинка за картинкой — пальцы механически давили на пульт, переключая каналы. Везде одно и тоже — старые новогодние фильмы, телепередачи с веселыми до отвращения людьми, пьющими искрящееся в бокалах шампанское. Им хорошо, их от коллектива никто не отлучал, выставляя психованными придурками.
Спустя полчаса бездумного перелистывания по каналам я наткнулся на ужастик. Фильм, снятый в стародавние времена, когда еще не существовало такого понятия как скримеры, звукорежиссеры не злоупотребляли инфразвуком, а вместо навороченных спецэффектов использовался старый добрый грим.
Испуганная девчонка металась по коридорам в поисках выход, а по ее следу шел монстр — тот еще урод. Больше похожий на оплавленную свечку, чем на человека. В бесформенное от ожогов лицо впились крючья. Острые загнутые концы растягивали до предела рот, обнажая десны и бесконечно клацающие зубы. Глаза… а глаз и вовсе не было видно. Лишь две заплывшие щелочки вместо них. Тварь схватила испуганную девушку и принялась запихивать ей пальцы в рот. Возможно, в сцене подразумевался скрытый сексуальный подтекст. Вот только не чувствовал я его, ни капли эротизма — лишь липкий ужас и страх.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
После слащавых до приторности Огоньков данное зрелище завораживало. Находило уродливую гармонию с океаном серых туч, плескавшихся внутри. Я настолько отключился от действительности, что даже не заметил, когда пришла мать.
— Никит, опять ужастики смотришь? Сходил бы лучше на улицу, прогулялся, — завела она привычную шарманку.
— Не хочу.
— Никит?
— Эм-м…
— Посмотри на меня, — мать садится рядом, и я понимаю, что просто так сегодня не отделаюсь. Предстоит серьезный взрослый разговор.
— У тебя все хорошо?
— Да.
— Тебе нужны деньги?
— С чего ты это взяла?
— Ты продал свое альпинистское снаряжение.
Ха, очнулась, я его еще два месяца назад продал. Скинул за бесценок какому-то мужику из соседнего района, лишь бы не натыкаться постоянно в прихожей. Слишком много всего было связано с этим оранжевым рюкзаком, с мотками веревок, набором скоб и крючьев. Слишком многое хотелось забыть, навсегда выкинув из головы.
Объяснять всего это матери я не стал. Показательно отвернулся, прибавив громкости на пульте. Как на зло, на экране ничего не происходило.
— Никит, ты ввязался во что-то опасное?
— Вены показать?
— Никита, не заводись.
Да как тут не заводится, когда одна жопа кругом творится. Была дурацкая игра и той лишили.
— Мам, тебе скучно, решила в заботливую родительницу поиграть?!
Зараза, вот не хотел срываться, но оно как-то само вышло. Так заорал, что аж сам удивился.
Многочисленные морщинки пролегли по лицу матери. А ведь она стареет, и с каждым годом это становится заметнее. И по внешности, и по характеру, который все больше напоминает старушечий. Может часами греметь посудой на кухне и ворчать. Разговаривать сама с собой, а когда находит мнительность, то и подозревать во всяком нехорошем.
— Скажи честно, я плохая мать?
Началось.
— Я тебя плохо воспитала?
Понеслась телега.
— Никит, я все делаю, чтобы у тебя была безоблачная жизнь. Работаю целыми днями, кормлю и одеваю. Никит, я правда очень стараюсь. Почему ты молчишь, скажи что-нибудь.
Глаза матери заблестели от выступивших слез. Легкий аромат вина, свидетельствовал об умеренной степени подпития. Ничего удивительного, конец декабря на дворе: посидели с коллегами по работе и как водится — отметили. Повеселились на славу, а потом наступило время отката или как это называл Василий Иванович — момент «бабской грусти», когда хотелось поплакаться о несчастной женской доли. Только вот мне участвовать в концерте категорически не хотелось: ни в качестве первой скрипки, ни в качестве второй. Поэтому вскочив с дивана, направился в сторону коридора.
— Никита, я все делаю, стараюсь… живу ради тебя.
Достало! Пришлось вернуться в гостиную, чтобы стоя на пороге заявить:
— Мама, ради разнообразия попробуйте пожить для себя.
В другой раз родительница непременно бы отреагировала. Сказала бы про скотину неблагодарную и про сопляка, который не имеет права судить мать, а уж тем более совать нос в ее личную жизнь. Но видимо слишком много было выпито вина на праздничном банкете. Вместо высказывания череды претензий и обид, в ответ подозрительно захлюпали носом.
Нет, надо срочно бежать. Накинув куртку на плечи, я принялся искать второй кроссовок. Обувь оказалась под этажеркой, вместе с теннисным мячиком, потерявшимся еще в прошлом году, когда мы с Костяном… а впрочем, не важно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Никит, ты куда? — донесся заполошный голос из гостиной.
— Прогуляться, мама, как и просили.
Лишь бы подальше отсюда… Как же все достало!
На следующий день только и разговоров было, что о предстоящей вечеринке.
