Ни для кого не было секретом, что этот высокий, плотный и сильный молодец с характером и волей, не позволяющий начальству наступить на ногу, находился в полном рабстве у своей маленькой, худенькой и молодой жены с бледным лицом цыганского типа. Она называла себя непонятой женщиной двадцатого века и не скрывала от Ивана Васильевича, что у него грубая натура, не понимающая ее возвышенной души, и что может понимать ее один только мичман Севрюгин. В утешение она прибавила, что если не оставляет Ивана Васильевича и не ищет заработка, то потому, что она — благородная женщина и не хочет огорчать мужа… Он хоть и низменно ее любит, но любит и ее и детей, так пусть Иван Васильевич остается мужем, не понимая ее, а мичман в то же время будет понимающим другом…
Иван Васильевич еще благодарил жену и, уходя в дальнее плавание, ревел как белуга и обещал привезти все, что написала жена в списке, переданном мужу при проводах.
Лейтенант Вершинин, от скуки выпивавший третью бутылку портера, проговорил:
— Что, Иван Васильевич… Небось, об елке мечтаете?
— Вообще! — деликатно ответил Иван Васильевич.
— То-то вообще… И я вообще думаю, что скучища… Тоже поехал бы к знакомым на елку… А вместо этого с полуночи на вахту… Что бы нам зайти на Мыс…* Там по крайней мере… англичанки…
Молодой доктор, сидевший за книгой, поднял глаза на Ивана Васильевича.
«Тоже любовь!» — высокомерно подумал доктор и собирался предложить Ивану Васильевичу применить к нему новое средство излечения от страсти, вычитанное недавно им из медицинского журнала.
Видимо не имевшие темы для разговора два скучающие мичмана лениво перекидывались словами о том, когда Батавия и что там интересного, будут ли они произведены в Новый год в лейтенанты, сколько каждый выплыл ценза*, и сели играть в шахматы.
— Что бы нам зайти на Мыс! Там по крайней мере англичанки! — раздражительно воскликнул Вершинин.
Мичманы оживленно встрепенулись. И один проговорил:
— Вот так чудесно… А то знакомься с малайками на Яве…
— И отчего в самом деле мы не зайдем на Мыс… И нам и команде следовало бы освежиться… А то за какие вины с ума сходить от одури?
— Вам, господа, только на уме берег… Тогда не поступали бы во флот! — заметил старший офицер.
— Я и уйду из флота, Евгений Николаич!
— В чиновники? — спросил старший офицер.
— В чиновники. Дядя — товарищ министра. Он устроит.
— Нынче везде без протекции ничего не получишь! — заметил Вершинин.
— Уж будто!.. Нужно и образование, и труд, и способности, — авторитетно промолвил Евгений Николаевич.
Мичман Каврайский, худой, нервный молодой человек с умными небольшими глазами, горевшими злым блеском, сидел в стороне, в кресле у фортепиано, слушал и злился. Злился и оттого, что ему противна служба и он служит, и потому, что он молод и часто кашляет, и потому, что он не знает, к чему приступиться и что делать, чтобы не чувствовать постоянного компромисса, и потому, что он не может отделаться от того, что считает позорным, — от лжи, от лицемерия и зависти. Он злился, что слышит здесь одну только пошлость и никто не обращает внимания на его речи, обыкновенно останавливаемые старшим офицером. Он злился и за то, что не может написать на бумаге то, что волнует его и занимает его мысли, — о пересоздании общества, о новой этике, — и за то, что не умеет сложить стихов. Он злился и за то, что он обречен на неизвестность, и что нет у него друга, перед которым мог бы излиться…
Каврайский услышал последние слова старшего офицера, главное — этот тон, увидал красивое, самодовольное лицо.
«Экая ты великолепная скотина!» — хотел крикнуть Каврайский и, вместо этого, волнуясь, проговорил:
— Вы, Евгений Николаевич, конечно, будете адмиралом…
Выходил как будто и комплимент, но старший офицер почувствовал, что хотел сказать Каврайский, и, словно бы не слыхал его слов и обратился с чем-то к доктору.
III
— К повороту оверштаг! Право на борт! — донесся через люк взволнованный и неестественно громкий голос вахтенного офицера.
И в эту же минуту прибежал сверху рассыльный и доложил:
— Справа шлюпка с людьми! Огонь подали.
Все оживились и бросились наверх.
«Руслан» повернул к огоньку, лег в дрейф, и баркас спустили. Ехать на баркасе вызвался Каврайский. Лейтенант Вершинин, заведующий баркасом, охотно согласился. С Каврайским отправлялся доктор. Взяли одеяла и бочонок с ромом, и баркас отвалил.
— А ведь нас может и залить, доктор! — проговорил Каврайский, правя рулем и не отрывая возбужденных, уже не злых глаз с волн.
— Очень жаль, что вы окажетесь плохим моряком, язвительный мичман… У вас печень не в порядке…
— Не зальет! Людей спасем… — восторженно воскликнул мичман.
И на лунном свете его худое, некрасивое лицо казалось таким проникновенным, счастливым.
Беспокоились за баркас и на «Руслане».
И белокурый барон говорил старшему офицеру с едва тревожной нотой в голосе:
— Надо было послать баркас, но если основательно сообразить, то, пожалуй, и не следовало бы…
— Уже поздно теперь соображать, барон!..
— О, нет. Сообразить всегда необходимо, Евгений Николаевич!.. Положим, Каврайский — толковый офицер… Найдется в трудном положении…
Старший офицер промолчал.
— Это про что «Ганцакурат»? — тихо спрашивал унтер-офицер, подходя к рулевым на штурвале.
— Опасается за баркас.
— Зря. Ежели люди на шлюпке в океане, то по какой такой причине нашему баркасу пропасть…
— И как людей не вызволить! — промолвил старший рулевой.
— Мичман вызволит. Башковатый и отчаянный, — уверенно сказал унтер-офицер и отошел к своему месту на шканцы.
Прошло полчаса.
Барон то и дело взглядывал в бинокль. Ни шлюпок, ни огня не было видно.
Барон вздохнул.
— Я и говорил, что надо было обсудить прежде, — снова проговорил Оскар Оскарович.
Прошло еще четверть часа.
— Сигнальщик, видишь?
— Никак нет, вашескобродие!..
— Конечно, надо было послать баркас, но…
Барон речи не досказал. Он увидал в бинокль, что баркас идет к «Руслану».
IV
Наконец подошел баркас и был поднят.
На палубу вошли десять англичан, видимо, матросов с купеческого корабля, спокойно радостных и счастливо улыбающихся, и совсем непохожий ни на моряка, ни на англичанина немолодой господин среднего роста с большой окладистой бородой, в летнем стареньком пальто, высоких сапогах и с сомбреро на красиво посаженной голове.
Обличье и манера показывали интеллигентного человека. Он, казалось, был равнодушен к своему спасению.
В первое мгновение его приняли за шведа или норвежца.
Но велико было общее изумление, когда доктор весело и радостно проговорил, обращаясь к капитану и офицерам, окружившим спасенных:
— Соотечественник… Русский… Сергей Сергеевич Курганин… Пойдемте, Сергей Сергеевич… Сейчас чаю и закусить…
— А поместитесь ко мне, Сергей Сергеевич! — воскликнул Каврайский, весь мокрый.
Все радостно жали руку бородатому господину. Со всех сторон слышались восклицания:
— Как сюда попали?
— Откуда?
— Куда шли?
— На каком пароходе потерпели крушение?
— Потом расскажете мне подробно, Сергей Сергеевич… А пока отдохните после этого ужасного испытания! — говорил капитан.
Курганин слегка приподнимал сомбреро, показывая кудрявые, сильно заседевшие волосы, и не выказывал никакой радости от того, что находится среди любезных соотечественников, и на все вопросы отвечал коротко и даже суховато: «Шел из Вальпарайсо* на грузовом английском пароходе. Вчера ночью он сгорел. Все спаслись и успели взять свои вещи. Другая шлюпка с капитаном и штурманом ночью разлучилась…»
Затем Курганин пошел за инженер-механиком и Каврайским в кают-компанию. Всем бросилось в глаза это равнодушие Курганина, и его посещение Вальпараисо, и какая-то сдержанность.
Особенно он удивил капитана. Подозвав доктора, он ввел его в свою каюту и тихо и несколько значительно спросил его:
— Кто такой этот господин?
— Я назвал: Курганин.
— Это я слышал, доктор. Но я бы спросил вас, какое его общественное положение, так сказать?
— Не знаю. Не спрашивал, барон… Курганин не из разговорчивых… Но по нескольким его словам видно, что он из интеллигентных людей.
— Зачем же он попал в Вальпараисо? — спрашивал капитан, и его лицо выражало недоумение.
— Верно, путешествует, барон! — нетерпеливо проговорил доктор.
— На грузовом пароходе?
— А что ж… Если нет больших средств.
— Без средств не путешествуют так далеко. Вы заблуждаетесь, любезный доктор… Я плавал много, а в отдаленных странах таких туристов я не видал. Не понимаю. Решительно не понимаю, доктор!
