– Белые волосинки? Это и все? Да я тебе найду их целую сотню на любом ишаке!
– Тише, тише, хозяин; говори шепотом. Ты хочешь более несомненных доказательств?
– Конечно, хочу! Этот ишак – принц? Так преврати же его на моих глазах в человека или, наоборот, преврати какого-нибудь человека в ишака. Тогда вот я поверю.
– Как раз таким делом я и думаю сегодня заняться: вернуть ему на короткое время его подлинный царственный облик. Что же касается превращения какого-нибудь человека в ишака, то, быть может, с помощью аллаха удастся и это.
– Так начинай: уже полночь.
– Да, уже полночь. Я приступаю.
И он приступил. Зная, что дубленую, толстую кожу Агабека пробрать не легко, он не жалел ни пыла, ни усердия. Он метался по хибарке из угла в угол, выкрикивая хриплым голосом заклинания, бросался на стены и отшибался от них, как мяч, топотал ногами, падал на пол и корчился, дрожа, исходя пеной. Затем весь потный, запыхавшийся – принялся за ишака, облив его для начала волшебным составом, что весьма ишаку не понравилось: он зафырчал и замотал головой.
– Кабахас! – придушенным голосом вскрикнул Ходжа Насреддин, входя в стойло. – Суф!.. Чимоза! Дочимоза, каламай, замнихоз!..
При этом он из-под рубашки, незаметно для Агабека, сунул ишаку под нос пахучую, сдобную лепешку, но в пасть не давал. Этим нехитрым способом он быстро довел ишака до полного исступления: тот заревел, поднял хвост и, брыкаясь, начал кидаться на жерди.
– Цуцугу! Лимчезу! – в последний раз возопил Ходжа Насреддин и, обливаясь потом, подбежал к Агабеку:
– Пойдем, хозяин! Теперь пойдем! Никто не должен видеть чуда превращения. Иначе – слепота! Неизлечимая, на всю жизнь!
Он вытеснил Агабека из хибарки, вышел и плотно прикрыл дверь:
– За мной, хозяин, за мной. Отойдем подальше: здесь оставаться опасно!
Агабек, слегка ошеломленный заклинаниями, не сопротивлялся.
Они свернули на тропинку, что вела к отводному арыку.
Ходжа Насреддин притворно закашлялся. Ночь ответила криком перепела, это означало: «Я готов!» Все шло как нужно.
У водяного лотка они уселись рядом на конец бревна, поддерживающего ворот.
Ходжа Насреддин еще не совсем отдышался после колдовства и жадно пил ночной свежий воздух. Мало-помалу его сердце усмирилось и дыхание выровнялось.
На Агабека ночная прохлада тоже возымела благодетельное действие, разогнав колдовской чад, сгустившийся в его черепе, под толстыми костями. Недоверчивый от природы, склонный видеть во всех человеческих деяниях преимущественно плутовство, он и в хибарке верил не очень, а здесь, на свежем воздухе, не будучи более подавляем заклинаниями, окончательно отрезвел. И в его темной душе начала подниматься злоба, смешанная с досадой, что его хотят оставить в дураках.
Он язвительно засмеялся:
– Ну, где же твое чудо, Узакбай?
– Еще не свершилось, хозяин. Подождем.
– Нечего и ждать! Уже видно, что из твоей плутовской затеи ничего не получится. Ишак останется, как был, ишаком, но ты навряд ли останешься хранителем озера.
Про себя он думал: «Вот замечательный случай выгнать его с должности, не возвращая залога! Он хотел одурачить меня, но одурачил самого себя!»
Эти коварные мысли Агабека были, разумеется, понятны Ходже Насреддину, как если бы он их слышал… Он усмехался в душе, но молчал.
Перед ними шумела, пенилась вода, с напором устремляясь в лоток и сотрясая помост, передававший свою дрожь бревнам, на которых они сидели.
Молчание Ходжи Насреддина было истолковано Агабеком по-своему – на судейский лад:
– Или тебе нечего ответить? Скажи теперь: какая тебе нужда служить у меня за одну таньга в день, если ты действительно волшебник? Своим волшебством ты бы мог зарабатывать тысячи. Молчишь? Ты, видно, забыл, Узакбай, что имеешь дело с бывшим главным хорезмским судьей, которому приходилось распутывать обманы куда похитрее!
В голосе Агабека явственно обозначилось поддельно-благородное негодование, давно уж ему привычное, как, впрочем, и всем другим неправедным судьям, выносившим свои приговоры не по действительной вине преступника, а в угоду высшим или к собственной выгоде; если бы эти судьи не умели произвольно вызывать в себе такого негодования, то как иначе могли бы они притворяться перед самими собой, что судят искренне и честно, как могли бы жить в добром согласии со своей исхитрявшейся совестью?
– Ага, попался! – продолжал Агабек, распаляя себя все больше и жарче. – Ты думаешь, я не раскусил обмана с первого твоего слова? Нет, раскусил! И видел, что все это – чистейшее плутовство. Я хотел только проверить и уличить тебя. И вот – проверил. Теперь ясно: ты бесстыдный лжец! И твои стеклистые червячки…
Но здесь, на этот самом слове, он был схвачен за язык! Схвачен за язык и приведен к молчанию! И повергнут в ужас!
Потому что благоуханную тишину ночи вдруг прорезал невероятный, нечеловеческий вопль, оледенивший сразу всю кровь в его жилах.
Этот вопль исходил из хибарки.
Ходжа Насреддин опустился на колени:
– Благодарю тебя, о всемогущий аллах, за твою милостивую помощь!
Поднявшись, обратился к Агабеку:
– Свершилось! Идем, хозяин!
Глава тридцать вторая
То, что узрел Агабек в хибарке, привело его в безмерный трепет. На месте ишака стоял человек! Человек в дорогом парчовом халате, со множеством блях и медалей! Человек с уздечкой на голове! Опоясанный саблей!! Драгоценной саблей, с эфесом чистого золота!!!
Согнувшись вдвое, чуть ли не ползком, Ходжа Насреддин приблизился к нему:
– О блистательный принц, как я счастлив видеть ваше столь счастливое сегодня превращение!
Человек не ответил. Его от головы до пяток сотрясала крупная дрожь, ломали корчи, как бы в припадке падучей. Зубы его ляскали, единственный глаз, обращенный к Агабеку, дико вращался, источая из себя пронзительный желтый луч, на губах клокотала пена.
Он простер вперед трясущуюся руку, желая что-то сказать, но вместо человеческой речи из его уст исторгся оглушительный ишачий рев.
Агабек судорожно ухватился за дверь, не помня себя. Он бы сейчас все бросил и убежал, но его ноги подгибались, зыбились, словно кости в них растаяли.
Ходжа Насреддин хлопотал вокруг превращенного, брызгал своим волшебным снадобьем.
Мало-помалу дрожь и корчи, сотрясавшие тело превращенного, затихли, пена исчезла с губ. Ходжа Насреддин поспешно подал ему воды. Он с жадностью выпил, обливая подбородок и парчовый халат. После этого заговорил скрипучим и сварливым старушечьим голосом, с привизгом:
– О нерадивый и ленивый раб, долго ли еще ты будешь мучить меня этими временными превращениями?
Разве не знаешь ты, каких страданий стоит мне каждое превращение?
