А кем он был? Кем будет?
Паустовский был ласков к человеку. Это очень верно. Несомненно, доброта, ласковая рука водили им, то есть, хочу я сказать, доброта водила его рукой и ради этого он писал. Ему постоянно нужно было выражать душевную свою потребность в ласке и в добре, благодарность природе, самой жизни. Все трогало его, как ребенка. Он всегда сохранял это драгоценное свойство и всегда старался продлить детство в других. Художник — он хотел научить других признать прелесть морей, рек и лесов, небо в полдень и на закате, звезду полей и успокоительную нежность женского лица и прикосновения, печаль осенней листвы, потому что осенняя печаль расширяет душу…
В последние годы мы встречались редко. И он при этих встречах казался мне каким-то иным, не таким, каким был прежде в годы узнавания.
Однажды он сказал:
— До сих пор я писал о том, как я жил. Теперь я хотел бы писать о том, как я хотел жить.
Уже не было для этого ни времени, ни сил.
А можно догадаться, что он хотел бы чаще видеть вокруг себя счастливых людей…
Так рассказали мы о Паустовском рыбакам и романтикам-туристам. Люди слушали внимательно, на глазах у женщины блеснули слезы, и что мне особенно приятно сказать — я видел, как мой приятель штурман искоса поглядывает на эти слезы — строго и смущенно.
Думаю, это хорошо, что в океане на корабле, населенном романтиками-туристами и рыбаками, следующими в районы своего промысла, далеко в океане состоялся литературный час, посвященный памяти Паустовского, и хорошо, что для него было отведено как раз то время, когда море разговаривает с землей, судно с судном.
«Будьте верны музе далеких странствий, — писал Паустовский, — и путешествуйте в меру своих сил и свободного времени. Потому что каждое путешествие — это проникновение в область значительного и прекрасного».
Мы разошлись, когда уже совсем стемнело и на горизонте резко светилась полоска зари. Неверно думать, что восходы и закаты одинаковы и у Курильских островов, и на опушке Мещерского леса. И этот закат был прекрасен, и я его никогда не забуду. Не забуду и ту чайку, которая белела за кормой судна, как нарочно. Нет, не только чайки, восходы и закаты составляют романтику неохватной нашей жизни. Меняется романтика, меняются люди, может быть, изменит свой взгляд и милый штурман…
Но почему, почему так много утрат?
Каждое путешествие — это проникновение в область прекрасного, — думалось мне, — а что же это за путешествие, в которое ушел Паустовский и которое суждено совершить всем нам, — и тем, кто в самом деле путешествовал всю жизнь, и тем, кто никогда не выходил дальше своего порога…
Первые стихи, первая любовь и первое путешествие…
Днепрострой,
Магнитка,
Балтика…
Волнения первой книги, первая речь перед писателями на конференции в той же самой аудитории, где прежде не раз гремел Маяковский…
Не для того ли все это было, чтобы постепенно отпал тот, прежний человек? А как сильно хотел он — весь — не отстать, расти заодно со страной!
Молодость?
Любовь и любознательность?
А, может, просто любопытство?
Но было же все это, было! Все даты были, мы писали их от руки…
Будущее предвидится только потому, что было прошлое. Соки жизни совершают свое неудержимое обращение. Совершается это и в тебе: другая кровь, другая кожа, другие вкусы и мысли. Вчерашние тревоги отступают перед новыми чувствами. Каждый новый день — день, но он другой: то, что было вчера, ушло в потоке жизни. В тебе самом и вокруг тебя вскипает уже иное, сохраняющее от прошлого лишь то, что утвердилось или поручено памяти. Мы теперь уже знаем тайну памяти, это уже не тайна, однако по-прежнему хорошо, если о ней говорят, как в народе — светлая память. Ведь это и есть оценка свершений, дел — и радующих, воодушевляющих и скорбных. В этом смысле ничего не проходит, как никогда не пройдет искусство. Оно не пройдет никогда, потому что без него, без его оценок добра и зла, хорошего и отвратительного мы не увидим ни себя самих, ни своего будущего. А ну-ка отвернись! — не удастся: искусство — связь и обещание.
И в этом и есть, должно быть, смысл твоего прошлого для тебя же: ты убеждаешься, что все в движении, в смене одного другим. Меняются клетки, меняются народы. Все меняется. Неизменны лишь источники этой самой жизни, и в тебе — желание порядка и разума, в беспрерывной борьбе добра со злом.
Добрая воля к взаимопониманию остается самой большой ценностью, как в музыке, по ее законам согласия и единомыслия. Все — музыка. Все — жизнь. Если есть это, то есть добрая воля, сохраняется и многое другое — и прежде всего сознание своей сущности. Оказывается, чтобы видеть себя, нужно видеть много. Вот в чем дело!
Но вот что понял я притом же: кто глух к жизни вокруг себя — в домашней обыденности — не видит ни луча, упавшего на стену, ни выражения глаз у близкого человека, у старого отца, у соседа, не слышит утренней тишины — тот не увидит ничего ни на грандиозной волжской ГЭС, ни на океанском лайнере.
Именно эта способность в ее высокой степени и делает человека художником, и она ведет к наблюдениям такой значительности, как у Толстого: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему».
Разумеется, такая мера таланта дана не каждому, но развивать в себе хорошие задатки — одна из обязанностей каждого человека.
Поэтому и говорят нам:
— Учитесь видеть и чувствовать! Учитесь читать книги! Идите в плавание, путешествуйте!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
