И точно, взялись за работу вельможи, однако не споро она у них шла. Ибо не о том они думали, как привить королевичу добродетели. Гидропсом указанные, но о том, как перехитрить короля и своих нержавеющих соратников в нелегких трудах сынодельческих.
Король выражал нетерпенье, ибо вот уже восемь дней и ночей сидели взаперти сыноделы и даже знака не подавали, что близок благополучный конец. А все потому, что пытались друг дружку взять на измор и каждый выжидал, когда все прочие обессилеют, чтобы быстро вчертить в кристаллическую сеточку матрицы то, что к его обернется выгоде.
Ибо стремление к власти двигало Миногаром, Филонавтом — жажда маммоны, которую обещали ему микроциты, а взаимная ненависть — Диоптриком и Амассидом.
Наконец, исчерпав в таком ожиданье скорее свое терпение, нежели силы, сказал хитроумный Филонавт:
— Не понимаю, сиятельные вельможи, отчего это дело наше так медленно подвигается. Ведь король дал нам точные указания; и если б мы их держались, королевич был бы давно готов. Уж не вызвана ли ваша медлительность обстоятельствами, которые с монаршим сынотворением связаны совершенно иначе, нежели того хотел бы владыка? Если так и дальше пойдет, с великим прискорбием буду вынужден заявить votum separatum [Особое мнение (лат.)], то есть написать…
— Донос! Вот куда клонит ваша милость, — прошипел, яростно шевеля блестящими жабрами, Амассид, так что все поплавки его орденов задрожали. — В добрый час, в добрый час! С позволения вашей милости, и меня разбирает охота написать королю о том, как ваша милость, неведомо с какого времени страдая трясучкой в руках, извела уже восемнадцать жемчужных матриц, которые нам пришлось выбросить, ибо после формулы о любви ко всему небольшому ты не оставил ни капельки места для запрета любить все неподводное! Тебе угодно было нас уверять, почтеннейший Филонавт, что то был недосмотр, — однако ж, повторенный осьмнадцатикратно, он служит достаточным основанием упрятать тебя в дом изменников или безумцев, и к выбору между таковыми пристанищами сведется твоя свобода!
Хотел Филонавт, увиденный насквозь, защищаться, го его опередил Миногар, сказав:
— Можно подумать, благороднейший Амассид, что уж ты-то в нашем собранье словно медуза хрустальная, без единого пятнышка. А ведь и ты непонятно как в раздел матрицы, трактующий о предметах, коими должен королевич гнушаться, одиннадцатикратно вписывал то хвостатость трехчленную, то спину вороненую с сизым отливом, дважды — глаза навыкате, то опять-таки панцирь брюшной и три алые искры, словно не зная, что каждая из этих примет может указывать на присутствующего меж нами Диоптрика, государева родича, и тем внушить королевичу ненависть к оному мужу…
— А зачем Диоптрик на самом кончике матрицы неустанно записывал презрение к существам, коих имя оканчивается на «ид»? — спросил Амассид. — И, коль уж об этом речь, отчего же ты сам, почтеннейший Миногар, невесть почему к предметам, ненавистным для королевича, упорно причислял высокий стул о пяти углах, с плавникастой спинкой в брильянтах? Или тебе невдомек, что это точное описание трона?
Наступила тягостная тишина, нарушаемая лишь слабым поплескиваньем. Долго бились вельможи над матрицей, раздираемые враждебными интересами, пока не сложились средь них партии. Филонавт с Миногаром сошлись на том, что матрица должна предусматривать симпатию ко всему мелкому, а также желание уступать таким формам дорогу. Филонавт при этом думал о микроцитах, а Миногар о себе, затем что был наименьшим из четверых. Быстро согласился с этой формулой и Диоптрик, ибо самым рослым из сыноделов был Амассид. Тот яростно упирался, но вдруг уступил, смекнув, что он ведь может уменьшиться, а вдобавок подкупить лейббашмачника, чтобы тот подбил подошвы Диоптрика плитками из тантала; а тогда подросший соперник навлечет на себя неприязнь королевича.
Потом уже быстро изготовили они сыноматрицу, неудачные проекты выбросили через клапан, и началось великое торжество придворного сыновосприемства.
Едва лишь матрица с проектом королевича оказалась в детопекарне, а почетная стража построилась перед детскою печью, из которой вскоре должен был выйти будущий государь аргонавтиков, как Амассид взялся за исполнение задуманной им интриги. Лейб-башмачник, которого он подкупил, начал привинчивать к подошвам Диоптрика танталовые плитки, одну за другой. Королевич уже доходил до готовности под присмотром младших сыноделов, когда Диоптрик, случайно увидев себя в большом дворцовом зерцале, с ужасом убедился, что он уже выше своего недруга, а ведь королевичу была запрограммирована симпатия только к малым предметам и лицам!
Вернувшись домой, Диоптрик тщательно себя обследовал и простукал серебряным молоточком, обнаружил бляшки, к подошвам привинченные, и вмиг догадался, чьих это рук дело. «Ах, мерзавец! — подумал он, имея в виду Амассида. — Но как теперь быть?!» Поразмыслив, решил он уменьшиться. Кликнул верного слугу и велел тому привести во дворец искусного слесаря. Выплыл слуга на улицу и, не слишком вникнув в приказ, привел бедного мастерового по имени Фротон, что целыми днями бродил по городу, крича: «Головы лудить! Жабры паяю, спины клепаю, хвосты полирую!» Была у жестянщика злая жена, которая вечно поджидала возвращения мужа с ломом в руках и, едва завидев его, оглашала всю улицу злобными воплями; все заработанное она у него отнимала, да еще вминала спину его и бока боем немилосердным.
Дрожа, предстал перед великим программистом Фротон, а тот говорит ему:
— Слушай, любезный, можешь меня уменьшить? Что-то я вроде бы великоват… а впрочем, не в этом дело! Ты должен уменьшить меня, но чтобы моя красота не потерпела никакого ущерба! Сделаешь хорошо — получишь щедрую плату, только немедленно об этом забудь. Ни гугу — иначе я велю тебя заклепать!
Фротон удивился, но виду не подал — чего только не взбредет в голову этим вельможам! Пригляделся он зорко к Диоптрику, в середку ему заглянул, обстукал его, обтюкал и говорит:
— Ваша светлость, можно бы среднюю часть хвоста отвинтить…
— Нет, не желаю! — живо возразил Диоптрик. — Жаль мне хвоста! Уж больно красив!
— Так, может, отвинтить ноги? — спросил Фротон. — Ведь, право, совсем лишние.
И точно, аргонавтики ногами не пользуются, это пережиток прежних времен, когда их предки еще обитали на суше. Но Диоптрик разгневался пуще прежнего:
— Ах ты, олух железный! Да разве тебе неизвестно, что только нам, высокорожденным, позволено иметь ноги?! Как ты смеешь лишать меня этих регалий дворянства?!
— Покорнейше прошу прощения, ваша светлость… Но что тогда я могу отвинтить?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
