этих деловитых движениях не было ни осторожности, ни неуверенности. С нечеловеческой легкостью Мэб извлекала железки одну за другой. К моему неописуемому изумлению, в скором времени единорог снова задергался и захрипел, а когда было вынуто последнее копье, вскочил на копыта и, потрясая головой, издал трубный рев.
Значит, этот грозный конь тоже бессмертен. Буду знать.
Мэб вскочила ему на спину с той же легкостью, с которой я падаю на кровать, и молвила:
– Берегитесь!
А затем щелкнула пальцами. Вся ее разбрызганная повсюду кровь заодно с кровью единорога разом вспыхнула, как светоотражающая бумага. Лицо и часть шеи мне опалило, будто солнцем, а Баттерс ненадолго превратился в пародию на Человека-факела, после чего возмущенно повернулся к Мэб. Лоб, щеки и руки у него покраснели, будто ошпаренные кипятком.
– Зачем? За что?
– Я предупредила вас, – спокойно ответила Мэб.
– Нельзя, чтобы ее кровь осталась без присмотра, – объяснил я. – Корб и его подручные практикуют магию, и, если кровь Мэб попадет им в лапы, ничего хорошего не жди.
Баттерс помрачнел. В принципах магии он разбирался получше большинства смертных, а в чародействе был кем-то вроде неофита и усвоил некоторые из фундаментальных правил этого ремесла. Я видел, как он просчитывает варианты событий, случись какому-нибудь колдуну обрести контроль над Мэб через каплю ее крови.
– Неужели это и к ней относится?
– В большинстве случаев попытка заковать тигрицу в цепи выглядит довольно глупо. – Взгляд ее широко открытых глаз переместился на меня. – Но если выковать правильную цепь, тигрица вмиг окажется в клетке.
– Это непреложное правило, – добавил я. – Любое, даже самое могучее существо можно связать, если имеешь его кровь.
Баттерс украдкой осмотрел ладони – наверное, в поисках кровоточащих порезов.
– Разумная мысль, – улыбнулась Мэб.
Темп щелчков достиг своего пика, и вдруг все стихло.
В ту же секунду павильон перестали обстреливать из минометов.
Ночной воздух изменился.
Он замер.
В этой тяжелой тишине все звуки казались необычайно близкими, как зимним вечером во время снегопада.
Единорог запрокинул голову и тряхнул гривой. Мэб положила ладонь ему на шею, вздрогнула и подалась вперед. Глаза ее сверкали ярче звезд.
– А-а-х-х-х, – негромко и чувственно выдохнула она. – Пробил тот час.
Я нервно сглотнул:
– Она здесь?
– Последняя из титанов и… – Мэб прищурилась, вглядываясь в дымку, а затем покосилась на меня, – ее принц-лягушонок[31].
– Этот Корб… Насколько он силен? – спросил я.
– Говорят, ему не суждено погибнуть, пока глубочайший из океанов не встретится с солнцем.
– Суждено, не суждено… Ни хрена подобного. Может, я сам решу, когда ему умереть, – заявил я. – Так насколько он силен?
– Он сильнее, опытнее и коварнее тебя, – усмехнулась Мэб.
– Но у меня больше друзей. – Я не глядя поднял руку, и Баттерс стукнул своим кулаком по моему, тоже не глядя.
– Смертные чародеи… – вздохнула Мэб. – Вечно суетесь туда, где ничего не смыслите.
– Что толку в свободе выбора, если она не дает порой плюнуть в глаза судьбе?[32] – припомнил я слова человека, с чьим мнением соглашаюсь довольно-таки нечасто.
– Как бы сформулировать так, чтобы до тебя дошло? – Мэб спокойно смотрела в ночь. – Ага… Судьба – она бессердечная сука.
Должен сказать, в устах Королевы Воздуха и Тьмы такие слова имеют немалый вес.
– Не бывает действий без последствий, чародей, – продолжила она. – Создавая новое ответвление во Вселенной и меняя русло великой реки, ты обязан заплатить соответствующую цену.
Пыльно-дымное марево вдруг приобрело малиновый оттенок, а затем раздвинулось, будто занавес, – просто сгинуло, – и, когда воздух стал чистым и прозрачным, мы увидели, что творится в Миллениум-парке.
– Ох, – выдохнул Баттерс, – ох черт…
Я сглотнул и промолчал.
Одна из земляных стен нашей фортификации сильно покосилась внутрь – так, что стало видно сцену амфитеатра. Я осторожно приоткрыл краник ментальной связи, и все тело заныло от одного только числа ранений, полученных моими людьми. В живых остались триста девяносто восемь добровольцев. Примерно треть от тысячи ста восьмидесяти семи. Почти все они страдали от ран. И все без исключения были в ужасе.
Путь к отступлению был перекрыт полукругом арматурного леса радиусом ярдов сорок. За ним я не увидел ничего, кроме опустевшего парка. Когорта сидхе покинула поле боя, и связь моя с созданиями Зимы позволяла чувствовать, как они держатся в стороне, стараясь не появляться на пространстве, очищенном от марева.
С обеих сторон на лужайке остались раненые. Они слабо шевелились, но подняться не могли.
Формально говоря, из наших в строю остались только мы с Баттерсом и Мэб на своем кошмарном единороге.
Четверо.
А на другом конце лужайки стояла неприятельская армия.
Даже с учетом урона, нанесенного Мэб и ее когортой, соотношение сил было не в нашу пользу. Примерно двенадцать сотен к одному, если считать единорога. И у меня на глазах враг снова сжульничал самым наиподлейшим образом. Из-за вуали появились новые отряды под собственными флагами. По большей части обезьяноподобные твари в крепкой броне. Раньше мы думали, что вражье воинство насчитывает тысяч семь рядовых пехотинцев, но фоморы умудрились скрыть от нас еще три-четыре тысячи тяжелых штурмовиков.
В тот момент я не знал точных цифр. О них мне стало известно позже. Я видел лишь, что вражеский квартал разросся на пару сотен страхолюдных ярдов.
– Ого, – тихо и как-то беспомощно сказал Баттерс. – Как же их много…
– Это только кажется, потому что все они сгрудились в одном месте.
– Ну да. – Баттерс окинул меня взглядом. – Наверное.
Выходит, мало мы их потрепали.
Считай, что почти не тронули.
В центре первой шеренги стояла титанша.
Нас разделяло поле боя, но одним своим присутствием Этне притягивала взгляд, завораживала и приводила в ужас. Воздух в парке расчистился, однако над городом по-прежнему висела дымка, и сияние, исходившее от бронированного тела Последней из титанов, окрашивало эту пелену в красноватый цвет. На Этне не было ничего, кроме титанической бронзы, и она выглядела бы как само совершенство, но картину портил тлеющий глаз Балора. Ее близость легла на мое сознание тяжким грузом. Само пространство вокруг нас натянулось и просело так, что этот гнет невозможно было игнорировать. Даже с расстояния в сотню ярдов я каким-то образом четко и ясно видел ее безупречный силуэт и прекрасные черты лица, такие притягательные, что глаз не оторвать. Печаль и скорбь Этне трансформировалась в ярость, и ее красота превратилась в клинок, резавший глаза любому, кто отваживался смотреть на нее.
Смотреть на нее было все равно что смотреть на беспощадный древний мир, где в бесформенной ночи бродили титаны, расплющивая смертных, словно червей, – мир такой жестокий и страшный, что человечество предпочло не
