– А есть ли, Настуся, хоть одна наша дивчина среди твоей челяди? – спросила мать.
– Есть, мамочка, есть. Гапкой зовут. Взяла я ее к себе после того, как тут один случай был…
– Случай, говоришь? Наверно, с этими, с черными, они такие какие-то страховидные, что даже издали смотреть жуть берет.
– Эти черные люди совсем не страшные, надо просто к их виду привыкнуть. А случай действительно был, да и где их не бывает. Но об этом позже, времени у нас достаточно. А пока – подкрепитесь немного.
– Не могу ни есть, ни пить, – возразила мать, – пока не закончу и из сердца своего не вылью того, что довелось мне пережить по дороге, пока добиралась до тебя, доня. Ох и всякого же я натерпелась, доня!
Однако не утерпела, пригубила чашу с шербетом и, продолжая понемногу отхлебывать, заговорила:
– Доброе у тебя тут питье, как же иначе… И вот, пустилась я в Божий путь. Пока нашим краем ехали – еще туда-сюда. Перевалили Карпатские горы. Там, дитятко, так смереки пахнут, аж сердце радуется. А трава – что твой шелк, такая красивая, мягкая, всяким зельем пахучая. А потом въехали в венгерский край, и чем дальше, тем реже и реже нашу мову слышно. Но красивая там земля, так и видно на ней Божью руку! Но пьют там, деточка, пьют. Еще хуже, чем в Польше. По дороге в том краю я только и видела, что гулянки да забавы. Дотанцуются, они, доня, – так всегда и бывает с теми, кто много танцует… А мои евреи везде как дома, и всюду своих находят, и ко всему доступ имеют, и с каждым говорят, будь то наш, поляк, мадьяр, немец или турок. Я только дивилась.
– А заботились они о вас, мама, в дороге?
– Заботились, доня, это правда. И лучше, чем иной раз свои. Никакой обиды они мне не причинили, и все, что мне было нужно, я сразу получала. Только раз из-за них я страху натерпелась. А было так: проехали мы уже широкие равнины венгерские и вступили в края, где твой муж царствует… Так говоришь, он добрый?
– Очень добрый, мама. И умный, и справедливый, и ни в чем мне не отказывает. Лучше и быть не может.
– Дай Бог ему здоровья! Жаль только, что не христианин, – вздохнула мать. – Ну вот, как въехали мы в его царство, увидела я турецкое войско с кривыми саблями. И такой меня страх взял, что слова не могу сказать. Вот, думаю, сейчас голову снимут, и дело с концом. Только на том свете и свидимся. И у евреев моих, видно было, руки затряслись, как стали турки их возы осматривать. Ну, что-то они им там дали и кое-как пропустили нас дальше. И снова едем. Равнина такая – глазом не обнимешь. А через пару дней евреи говорят, что уже и до Дуная недалеко. Сердце у меня сжалось: Дунай – большая вода, недаром про него в песнях поют.
– А знаете, мама, вот вы уже видели Дунай, а я нет. Потому что я с другого конца сюда попала – через Черное море.
– Так море еще больше, чем Дунай. Всякое сотворил Господь на этом свете, а человек все по Божьей воле преодолевает. И вот, доехали мы до этого Дуная. Вот это река так река, доня! Где столько воды берется, думаю, что так течет и течет, только синеет, а другой берег чуть видно. А за этой рекой еще добрая часть пути до тебя, сказали мне. Проехали мы сколько-то дунайским берегом, вижу – город. Замок на белых скалах стоит до того высоко, что туда разве только птица долетит без воли тех, кто тем замком правит. А евреи мне: там сидит турецкий наместник. Так и сказали: «Видите, в том замке сидит заместитель мужа вашей дочки!» А я себе и думаю: «Век бы мне этого заместителя не видать», – а сама помалкиваю. Но знаешь, доня, пришлось-таки с ним свидеться, и как раз в том самом высоком замке!
– Как же это?
– А вот как. В городе евреи вместе со мною заехали на какой-то постоялый двор, дали мне комнатку, а сами ушли по торговым делам. Сижу я себе и Богу молюсь. А их нет и нет. На следующий день, уже где-то после полудня, вдруг слышу: что-то бренчит. Смотрю в окно: стража турецкая идет и моих купцов ведет! Они бледные, трясутся и на мое окно показывают, да еще и что-то говорят! Вот тебе и раз, думаю. С испугу так зацепенела, что и сама себя не чую. – Она перевела дух, словно еще не избавилась от тогдашнего страха, и продолжала: – Входят толпой ко мне в комнату турецкие солдаты. Но не кричат, даже руки к челу и к сердцу прикладывают и головы предо мной склоняют. Сообразила я, что евреи, должно быть, наговорили им, что я к какой-то важной госпоже еду. Сразу мне полегчало. А на подворье уже, вижу, повозка въезжает. Да такая, что и владыка бы сесть не постыдился. Не стала гадать и спрашиваю евреев: что это значит?
А они и говорят:
– Не бойтесь, пани-матка. Вы нас уже спасли. Потому что мы тут, занимаясь своими делами, наткнулись на старых врагов, чтоб они себе все кишки порвали! Оклеветали они нас перед турецкими властями и весь бы товар дочиста отняли у нас, если б мы не сказали, что везем няньку жены самого султана. Уж простите, но пришлось так сказать, потому что вы, ваша милость, бедно одеты и с нами на простых возах едете. А если б мы всю правду выложили, то нас еще и побили бы за вранье!
– А как же вы нашли такую беду на свои головы?
– А мы разве искали? Она сама нас нашла. А может, и к лучшему, что нашла. Чуть сказали мы туркам про няньку султанши, как те враз переменились и оставили нас в покое. А теперь вы, ваша милость, должны пойти с нами в замок и подтвердить наши слова.
– Что ж мне, неправду свидетельствовать? А если присягнуть велят?
– Да какая ж неправда? Или вы не нянчили свое дитя? Где тут неправда? В чем?
– А я ведь не знаю в точности, жена султана – мое дитя или нет?
– Ну, когда вас допустят туда, тогда и узнаете. Сами подумайте! Вы что, казну грабить едете или с их войском биться? Вы едете своего ребенка искать. Любой человек такие вещи понимает. А если она и не ваша, то вы им ни стен Цареградских не порушите, ни моря не выпьете. Вернетесь домой, и все…
Ну, деваться некуда, надо идти. Вышла я с турецкими солдатами и с евреями, а сердце колотится. Усадили меня в коляску. Кони – как змеи. Их только вожжами тронули, а они и помчали!
Еле взобралась я на замковую гору. Пару раз даже отдыхала. Правда, турки совесть имели, не торопили, шли за мной шаг за шагом. Я остановлюсь – и они ждут. Наконец вышла я на эту гору. Там подворье мощеное, каменное, и видно с него далеко-далеко: и Дунай, и поля вокруг. Будто в раю, так хорошо. И ввели меня в какие-то покои. Вокруг диваны дорогие, подушки на полу бархатные. Показывают мне турки: садитесь. Я села, а евреи стоят. Ждем. Через какое-то время слышу – идут еще какие-то люди. У меня аж в глазах зарябило. Те, что были со мной, низко им кланяются, а я не знаю, что с собой делать, или встать, или сесть, ну и сижу себе дальше. А тут из тех, что пришли, выступил один еще не старый, но и не молодой уже человек, одетый по-турецки, в тюрбане. И по-нашему чисто говорит:
