— Возможно, ты и прав, — согласилась королева.
Про себя она подумала: когда Мэри немного полегчает, я поговорю с ней и открою ей глаза. С этими мыслями она уехала, забрав с собой Генриетту, и весь Сент-Джеймский дворец нетерпеливо ждал новостей.
Новости не заставили себя долго ждать. Принцессе Оранской стало лучше. По мнению докторов, это был результат удачных кровопусканий.
Генриетта-Мария заставила младшую дочь встать рядом с ней на колени.
— Возблагодарим Пресвятую Деву Богородицу и всех Святых за это чудесное выздоровление. Мои молитвы услышаны! Я говорила: «Святая заступница, неужели мне суждено потерять одного за другим двух детей. Неужели ты допустишь, чтобы их обоих постигла такая страшная участь, чтобы оба они умерли еретиками?»И вот, Генриетта, дитя мое, молитва оказалась услышана. «Подари мне жизнь Мэри, — твердила я, — и я поднесу тебе ее душу!» Когда ей будет лучше… немного позже… я приду к ней и расскажу, что ее жизнь спасена моими молитвами, и потому ей следует посвятить свою душу Господу.
Генриетта стояла на коленях, не слыша слов матери. Слезы медленно текли по ее щекам.
— Спасибо, Господи! — прошептала она. — Спасибо, Господи, что мы не потеряли Мэри!
Король оставался у постели Мэри. Она просила чего-нибудь укрепляющего, чтобы можно было принять причастие.
Чарлз не мог сдержать слез. Он знал, что Мэри умирает.
Еще вчера они поверили, что состояние ее улучшается, но сегодня стало ясно, что надежда оказалась преждевременной.
— Чарлз, — сказала Мэри. — Ты здесь?
— Да, я здесь, Мэри.
— Не надо быть со мной. Это опасно.
— Я крепкий малый, Мэри.
— О, Чарлз, милый брат мой.
— Не говори, — сказал он. — Береги силы, чтобы бороться за жизнь.
— Борьба окончена, дело движется к концу. Ты плачешь, Чарлз? Не надо молитв. Мы, Стюарты, такие несчастливые. Мы не живем подолгу, не правда ли? Элизабет, Генри, теперь я. Осталось только трое. Трое и бедная мама. Отец… Тот давно уже ушел.
— Мэри, прошу тебя, береги свое дыхание.
— Я не боюсь смерти, Чарлз. Если я о чем-то и жалею, умирая, то только о своем мальчике. Чарлз, будь ему отцом.
— Хорошо, я сделаю все, что в моих силах.
— Мой маленький герцог Вильгельм. Он такой серьезный мальчуган.
— Можешь не волноваться, я буду за ним присматривать.
Она лежала, едва дыша, на подушках, глаза ее устремились на брата.
— Чарлз!.. Чарлз!.. Тебе нельзя быть здесь. Ты король!
— Я так мало видел тебя, Мэри. Как же я могу покинуть тебя теперь?
— Недолго нам оставаться вместе. Я была груба с женой Джеймса, Чарлз.
— Не думай об этом сейчас.
— Не могу не думать. Мне бы так хотелось быть более доброй. Она была хорошей фрейлиной, и вообще, она хорошая девочка, только я в своей гордыне…
— Знаю, знаю. Тебе казалось, что для Стюартов никто не может быть достаточно хорош.
— Ты дружен с ее отцом, Чарлз.
— Да, он хороший друг. Я неплохо отношусь и к его дочери тоже.
— Признай ее, Чарлз. А еще… дай понять матери, что я сейчас чувствую. Однажды и ее дни подойдут к концу. Не дай Бог ей чувствовать себя так, как я сейчас. Это ужасно, не любить кого-то и даже на смертном одре не иметь возможности ничего переменить в своих отношениях с этим человеком.
— Я постараюсь все переменить, Мэри. Не думай больше об этом. Я поговорю с мамой. И Энн Хайд узнает, что в конце концов ты стала ее другом.
— Спасибо, Чарлз! Спасибо тебе, мой милый брат.
Он ее уже не видел, вытирая слезы, катящиеся по щекам. Ей принесли причащение, и она с готовностью приняла его.
После этого, откинувшись на подушки, она тихо умерла.
Рождество в Уайтхолле было печальным, и подошли к концу приготовления к возвращению Генриетты-Марии и ее дочери во Францию. Филипп настоятельно требовал провести свадьбу как можно скорее.
Вскоре после смерти Мэри король пригласил мать на аудиенцию. Лицо его было жестким, и Генриетта-Мария заметила знакомую упрямую складку возле рта.
— Мама, — сказал он без вступительных церемоний, — я пригласил вас, чтобы вы признали жену Джеймса как вашу невестку.
Королева плотно сжала губы.
— Это приказание мне крайне затруднительно выполнить.
— Тем не менее вы это сделаете, — сказал король.
Она смотрела на него и видела упрямого мальчишку, затащившего в постель деревянную палку и упорно отказывающегося расстаться с нею, но сопротивляющегося не со слезами, как большинство детей его возраста, а с торжественной серьезностью человека, знающего, что однажды он станет королем. Он смотрел на нее тогда так же, как сейчас, и сейчас он говорит: «Тем не менее вы это сделаете». Она вспомнила, что сильно зависит от него и что ей следует уступить. Он вовсе не собирался унижать ее и наслаждаться победой, ему всего лишь нужен мир в семье.
— Доказано, — сказал он, — что сплетни о бедняжке Энн совершенно не соответствуют действительности. Джеймс любит ее, у них есть ребенок, провозглашенный мною наследником короны. Осталась одна формальность — ваше признание их брака.
Генриетта-Мария по-прежнему молчала.
— Ввиду того, что имело место ранее, — вновь заговорил Чарлз, — вам необходимо примириться с ней в присутствии всего двора. Мы и без того слишком невезучи, чтобы продолжать наносить раны друг другу, когда мы впервые за долгие годы собрались вместе. Мэри осознала это раньше нас, и на смертном одре плакала от того, что причинила боль Энн Хайд. До вашего отъезда из Уайтхолла состоится еще одна аудиенция, на которой Джеймс представит вам жену. Вы поприветствуете ее и сделаете это со всей полагающейся любезностью. Я не хочу, чтобы вы разъехались, так и не помирившись друг с другом.
Генриетта-Мария склонила голову: она была разбита. Но она умела достойно проигрывать — по крайней мере, на глазах посторонних, и когда Энн Хайд подвели к ней во время приема, она заключила ее в свои объятия и нежно поцеловала, словно между ними не было неприязни.
На следующий день они уехали во Францию. Пока корабль рассекал волны штормового моря, в душе Генриетты подспудно нарастал протест: не против угрозы смерти, которую сулили бушующие волны, а против предстоящего замужества с Филиппом, ставшим для нее чужеземцем.
Поездка в Англию стала водоразделом между детством и юностью. Она это осознавала и страшилась того, что готовил ей грядущий день.
От качки в душной каюте тело покрылось испариной, и в какой-то момент ей показалось, что она вовсе не на корабле, а порхает как бабочка от одной сцены к другой, и всегда рядом неотступно следуют два брата: Людовик и Филипп. Филипп обнимает ее и лукаво подсмеивается над ее верой в его любовь, а Людовик отворачивается и страстно смотрит то на мадам де Суассон, то на мадам де Бовэ, то на Олимпию и Марию Манчини — и множество других прекрасных и роскошных женщин. Он отвернулся от нее, он отказался с нею танцевать, и ей страшно от того, что Филипп хочет ею завладеть.
