Стас вдруг встал, окинул каморку пустым взглядом. Беби-Бум замер на полуслове. В то же мгновение замолчала пишущая машинка за перегородкой, раздался скрипучий скрежет, с которым лист вырывают из каретки, и сразу вслед за этим сыпуче ударил в высокие стекла аудитории брошенный порывом ветра снег.
– По закону, – проговорил Стас, – мы имеем право потребовать продолжения дела, если у нас на руках будут неоспоримые доказательства. Верно?
– Верно, – кивнул Хворостов, с интересом глядя на своего непосредственного начальника. – Но как раз именно их у нас нет. Я имею в виду не трупы, оставленные снайпером. Я имею в виду доказательства, противоречащие принятой версии, согласно которой убийца погиб во время взрыва.
– Но у принятой, так сказать, версии также нет неоспоримых доказательств, – покачал головой Беби-Бум.
– А вот это демагогия, – усмехнулся Хворостов. – У принятой версии есть главное и неоспоримое превосходство – она результативна, задокументирована и положена на полку. К тому же нет смысла отрицать тот факт, что после взрыва убийства действительно прекратились. Для того чтобы просто расшатать это сооружение, понадобились бы ураганные доказательства. А учитывая, кто стоит против продолжения расследования…
– Все это верно, – кивнул Стас. – Вопрос в другом. Если у нас на руках все же окажутся доказательства, что убийца не погиб во взрыве, а сами убийства были спланированы…
– Нас уничтожат, – проговорил Хворостов, глядя в потолок.
– Согласен, – кивнул Беби-Бум, нахмурясь. – Ставлю на автокатастрофу.
Все замолчали. Неутомимый стенограф за перегородкой вновь проскрежетал кареткой, тинькнул колокольчик, и клавиши застучали с прежней энергией.
– В конце концов, – пожал плечами Хворостов, – если подумать, то мы ничего не добьемся, подняв вокруг этого дела шум. Нас закопают, и это ничего не изменит. Надеюсь, среди нас нет идеалистов, полагающих, что доказательство преступной деятельности государственной системы способно что-то изменить внутри системы?
– Глупо даже так думать, – пожал плечами Беби-Бум. – Формулировкой «государственные интересы» можно прикрыть что угодно.
– Вот именно. Система меняется только тогда, когда ее существование в прежнем виде становится невозможным. Но при этом она остается все той же системой, просто поданной под другим соусом. Идеология, особенно политическая, рассчитана на потребителя, как и любая внешняя сторона любого продукта. При всем том эта внешняя сторона, как правило, не имеет никакого отношения к самому продукту, точнее, имеет, но только в сознании потребителя. К химии или, скажем, вкусовым особенностям непосредственно продукта это все не имеет никакого отношения. Другими словами, продукт всегда остается практически одним и тем же.
– Та же, так сказать, лошадь, только сбоку, – согласно кивнул Беби-Бум. – Только, я бы сказал, у этой лошади тяжелые копыта.
– Верно. И переть против этих копыт глупо, да и бесполезно, – продолжил размышлять Хворостов, все так же глядя в потолок. – Но… вряд ли мы кому-то навредим, если, не афишируя, узнаем правду для себя лично.
Стас вздохнул. Откуда-то снова потянуло запахом кофе. Этот день оказался стремительным, насыщенным и на удивление нерезультативным. Если не считать загадочной встречи в складах.
– Тут такое дело… – покачал головой Стас. – Сегодня, когда мы были в складах, я встретился с одним человеком. Точнее, он меня встретил. Ну, не важно. Он… Он передал мне кое-какую информацию. У меня нет никакой гарантии, что эта информация достоверна, а даже если и так… Я не уверен, что она нам что-то даст. Но возможно – только возможно! – что благодаря ей мы получим доказательства.
Они в очередной раз замолчали. Все смотрели на Стаса. А ему вдруг показалось, что сама обстановка этой каморки начинает привыкать к внезапным приступам тишины. Стас только не смог ответить самому себе, хороший это знак или нет.
– Мы же ничего не теряем, проверив эту информацию? – осторожно спросил Хворостов спустя долгую минуту молчания.
– Кроме собственной головы – ничего.
– Невелика потеря, – проговорил Беби-Бум. – Я ее раз пять терял. Правда, в основном из-за женщин…
– А могут и не поймать, – снова выглядывая из-за плеча Беби-Бума, проговорил Душка Джи. – Не пойман – не вор… Т-так ведь?
– Кстати, а где Шенкель? – спросил Хворостов.
Все зачем-то стали оглядываться, словно Роберт вполне мог оказаться и в каморке.
– Он должен был ждать нас по приезде, – проговорил Стас. – Джи, дружище, пробегись до гаража. Если он там, пусть поднимется.
– А я пока кофе сделаю, – решил Беби-Бум. – Очень, так сказать, хочется кофе.
* * *
Они разошлись, и Стас вновь остался один в кабинете. Хворостов отправился навести справки по делу о двойном убийстве в доках у группы, которая вела его ранее. Понятно, что дело, скорее всего, мертвое, но надо было создать хотя бы видимость работы по навязанному направлению. Стас закрыл глаза и откинулся в кресле.
Этот бесконечный день тянулся бесконечно долго. Все, что Стас предпринимал, никак не сказывалось на происходящем. Так что можно было просто откинуться на спинку кресла и закрыть глаза.
Он так устал, что готов был сдаться и позволить дреме увлечь его туда, где бродят мрачные существа, порожденные сном разума. Он бы и сдался, пусть на жалкую четверть часа, но неумолкающая дробь пишущей машинки, перебиваемая синкопами движения каретки, навязчивым игольным колокольчиком вклинивалась между дремой и реальностью. Это препятствие напоминало танковые ежи, которые казались несерьезными и неспособными остановить устремленную груду брони на гусеничном ходу, однако же останавливали. Ворвалось мгновенное, преодолевшее преграду печатной дроби полусон-полувоспоминание: заснеженные склоны холмов, напоминающие спины мигрирующих черепах посреди песчаного, покрытого редкой сухой травой океана. По этим холмам навстречу восходящему ледяному солнцу двигалась пунктирная линия бронированных машин. Стальные панцири тускло отсвечивали кровавым, а озябшие пальцы в облепленных катышками снега перчатках сжимали приклад противотанкового ружья «Танкгевер-Греко», которое умело сплевывать стальные бронебойные патроны с характерным металлическим звуком порванной струны. Стас открыл глаза и смотрел некоторое время в потолок, пытаясь вспомнить, где же это было. Он точно знал, что это был единственный бой, в котором ему пришлось взять эту громоздкую конструкцию – «Танкгевер-Греко», и вроде бы именно поэтому память должна была сохранить подробности того боя. Она и сохранила: дисковый «Лель» по правую руку, противотанковые же гранаты «Behringer» по левую, сумка с громоздким, старой модели противогазом через плечо и труп бойца, который до того стоял с «Танкгевер-Греко» на этом самом месте, а потом рухнул и больше уже не вставал. Это все Стас помнил в мельчайших подробностях, так же как помнил смерзшийся песок перед глазами и дыхание, паром вырывающееся изо рта. А вот где проходил этот бой, вспомнить никак не получалось. Ясно, что это было еще в первой половине войны, поскольку во второй Стас воевал в экваториальном поясе, где вряд ли могли быть такой смерзшийся песок и перчатки в катышках снега.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
