«Одежонка хилая, даже не стащишь на утепленье, кому эта черная тряпка нужна», – брезгливо поморщился. Федька Свиное Рыло наклонился, дернул с шеи убитого бечеву. Золотой крестик закачался на оборванной веревки в его кулаке.
«А это что?!.. Пожива, пожива!.. Глупый ты, Нефедка, у монаха всегда есть что взять: или крестик золотой, а пускай и серебряный, или камилавку, или… ну, там, панагию, они на себя всякие украшенья цепляют, – или, к примеру, дорогой муаровый мафорий, такой шарф цветной, переливается красиво… они, батюшки-то, им обвязываются, когда службу служат… а эти, схимники, бывает частенько, ховают под рясу эти мафории, епитрахили… прячут их, чтоб не отняли, не конфисковали… они ж дорогие, собаки, парчовые!.. так что ты и монаха копни, и что-либо выкопаешь из-под него… учить вас, несмышленышей, да учить…» Федька перевернул ногой в сапоге монаха на спину, и оба поганца закричали – у мертвеца живые, синие, как два сапфира-кабошона, глаза были широко раскрыты, глядели в синее зимнее небо. «Тикай отсюда!.. небось сейчас очнется… а вдруг он святой?!.. и взлетит над нами, а мы…» Они побежали через лес, путаясь в буреломе, прижимая к себе ружья, пахнущие смазкой, и пистолеты на боку в кобурах.
«Поймаем – убьем!.. А прежде чем укокошим – попытаем всласть!..»
Беглецов не нашли. В лесах близ Ребалды могла укрыться беспрепятственно дивизия. А море… Ледяные торосы, шуга, плывущее в заводях сало, лысые камни, чепрачные чайки… Море, голое, как голая ладонь, было самым надежным укрытьем. В море тебя не найдет никто. И посланная пуля упадет в моржовую полынью, и веселая треска, плеснув хвостом, проглотит ее, вместо Царского перстня.
Сесть в линкор, направлявшийся на Восток.
Стоять часами на железной палубе; глядеть на ужас орудий, в черноту дул, на дудки узких пушек; креститься на восходящее Солнце; знать, что Война не кончается и не закончится никогда.
Они сели в корабль, плывущий на Восток, и они не знали, что английский эсминец с Цесаревной на борту проплыл мимо них на Запад; корабли прошли мимо друг друга ночью, когда Ледовитый Океан грозно сдвигал, наворачивал горы хрустальных льдов на железные корабельные борта. Линкор прошел мимо эсминца. Военный корабль – мимо военного корабля. Они не тронули друг друга, не послали друг другу приветственные смертоносные сигары торпед. Они даже не зажгли корабельных огней. Они проскользнули мимо, как тени, как серые призраки, лишь можно было вахтенным, напрягши зренье, различить под роями зимних колючих полярных звезд укутанные в чехлы, как в шубы, орудья да медовый, еле различимый золотистый нежный свет в круглых иллюминаторах кубрика. Вахтенному на линкоре показалось, правда, что на эсминце, прямо на носовой палубе, стоит неподвижно женская фигурка, вся в черном, и в руке у нее… о, она защищает ладонью пламя… неужели свеча?!.. на ветру, на открытом морском ветру, на просторе, в Ледовитом злом Океане… по ком жжет она свечу, за кого молится?.. это так по-русски…
И штурману-рулевому на эсминце, странно, показалось то же самое. То же виденье было ему: женщина в черном пальто или черной шубе до пят, стоит прямо, не шелохнувшись, на палубе линкора, ветер рвет у нее с головы теплый платок, а она стоит, подняв руку, а в руке – свеча. И свечной язычок мерцает и бьется в ночи, и ветер то задувает его, то раздует опять, и женщина наклоняет над свечою лицо, и пламя выхватывает из ночи ее лицо, и оно прекрасно, а все виски седые, и сама она вся седая, и платок, сорванный ветром, лежит у нее на плечах, и губы ее шевелятся – она молится за всех, за всех, невинно убиенных, за всех врагов, за всех земных страдальцев. И жаль ей земного поселенца. И слезы текут медленно по ее обветренному замерзшему лицу, стекают в рот, и она глотает их, не вытирает, и все молится, все молится, без начала, без конца.
А корабль все плывет. А Война все идет.
Моряки ссадили их с линкора на Сибирском восточном побережье. Теперь лежал один путь: на юг.
Ты сумасшедший, Рифмадиссо! Ты же умница! Дворянин! В тебе течет кровь монгольских князей! В тебе течет кровь Чингисхана, Темучина! Ты мог покорить Армагеддон!
Меня слишком рано взяли в тюрьму, упекли на каторгу. Каторга – святое место для русских людей. Мой отец говорил: плох тот русский человек, что не побывал в тюрьме, в вытрезвителе, в больнице для умалишенных и на каторге.
Знаешь, есть люди, что побывали на плахе! И это не красит их! Не делает им чести!
Побывать на плахе и воскреснуть смог только Бог. Если б я был избран Богом для такого Богоугодного дела, я не отказался бы.
Идти, идти… через снега, льды… мы же тут замерзнем… лучше бы мы замерзли в Ребалде…
Моряки наложили им в заплечные мешки всякой еды, напутствовали: хватит на неделю пути, а ровно через неделю вы доберетесь до Туруханска, там закупите енисейских селедочек, сухарей, ситного свежего, сушеных грибов. Идите по меткам, охотники на песцов ставят красные метки на карликовых березках, на ветках стланика – вяжет красные тряпочки, и зверь не подойдет, а человеку издали видать, так он в тундре и передвигается. Он смастерил лыжи – себе и ей. Женщина долго хохотала, вставши на лыжи. Упаду!.. Падай. Поднимать не буду. Упадешь два раза и навостришься. Так и котят в реке плавать учат.
День, два, три дня пути. Скудная, жадно делимая еда на привале. Костер в тундре, в ночи, первый убитый песец, первая, пахнущая кровью, им самим добытая шкура. Знаешь, у меня есть брат. Где он? Он в Южной Сибири, там, куда мы с тобой ползем. Он совсем больной, но сильно знаменитый в Монголии. Он полководец. Про него араты сочинили гимн; это гимн Внутренней Монголии. Начинается так: дзугаса-ан, дзаласан-хан, айя-ху, айя-ху. Нас было два брата, и мы не оправдали надежд. Один бродяга, пьяница, склочник, развратник, не пришей корове хвост… мотается по свету, как помело… это я, видишь. Замотал меня ветер на Ребалду… на Анзер, на Секирку… мои каторжные, великие Острова!.. и ты… и ты, свет мой… Ты мой свет, ты мое Сиянье, вот видишь, здесь оно тоже по небу полосами ходит, бьет рыбьими хвостами… Ты моя маленькая… ты моя грязненькая, усталенькая… ты же вся моя, совсем моя…
Он привлек ее голову себе на плечо, прижал. Она заревела в голос. Они сидели у рьяно, бешено горящего костра, и сухие стланиковые сучья швыряли в черное небо тысячи золотых и ржавых искр. И с зенита, из безумных непроглядных просторов, из вечности, из бесконечности, из черного ужаса на них сыпались небесные искры, обрушивались сапфировые ленты и изумрудные мафории, их обвивали расшитые рубинами и опалами длинные епитрахили, свивались и развивались вокруг них Рождественские серпантины, и свечи загорались в небесной вышине, и небесные песцы прыгали по черному покрывалу, и опять – сверху – валился цветной снег, падали лалы и смарагды, турмалины и бирюзовые катыши, и вился, взмахивал над ними Богородицын Плат, и укутывала их Божья Плащаница, и они, у костра, прижавшись друг к другу крепко и обреченно, беззащитные перед небом, плакали, содрогаясь, подвывая, как волки, как заплутавшие собаки, и еды у них оставалось на два дня, и вся еда и все их слезы и молитвы были ничто перед царственной игрой черного неба, дикого Севера, улыбающихся с вышины сверкающих глаз Бога. Вот он – художник! Вот он – Бог! Северное Сиянье размахнулось на полнеба и дало им понять, кто они такие, чего возжаждали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
