— Добро, зло — это все для ученых разговоров, — говорила женщина с внешностью учительницы и повадками выпивохи. — Как можно принимать свои идеи настолько всерьез, чтобы уничтожать целое состояние, когда народ в нем так нуждается?
— Я этого не понимаю, — с горечью говорил какой-то старик, трясясь от возмущения. — Как это можно после многовековых усилий обуздать прирожденную склонность человека к насилию и жестокости? Неужели всуе потрачено столько сил на образование, воспитание, распространение идей добра и гуманизма?
Из общего шума возник и потерялся в нем неуверенный, растерянный женский голос:
— Я думала, мы живем в эпоху братства…
— Я так боюсь, — повторила молодая девушка, — я так напугана… ах, просто не знаю, но так страшно…
— Он не мог этого сделать!..
— Нет, сделал!..
— Но зачем? Я отказываюсь в это верить!..
— Это бесчеловечно!.. — Но почему?..
— Просто негодяй и авантюрист!.. — Но почему?
В сознание Дэгни одновременно проникли сдавленный крик какой-то женщины и то, что мелькнуло на периферии ее зрения, и она круто повернулась к окну. Световой календарь на высотной башне управлялся механизмом, скрытым в помещении за огромным табло; год за годом в одном и том же ритме он проецировал на экран одни и те же даты, меняя их только в полночь. Дэгни повернулась так стремительно, что успела увидеть нечто столь же неожиданное, как изменение планетой своей орбиты: она увидела, как слова «второе сентября» поплыли вверх и исчезли за краем табло.
А вслед за этим, остановив ход времени, на огромной странице, как последнее послание миру и двигателю мира — Нью-Йорку, летящий почерк непреклонной руки начертал слова:
«Брат, ты сам этого хотел!
Франциско Доминго Карлос Андреас Себастьян Д'Анкония».
Она не могла сказать, что потрясло ее больше — это послание или смех Реардэна; Реардэн вскочил с места и у всех на виду заразительно и громко, на весь зал, засмеялся, заглушив панические крики, он смеялся, приветствуя, чествуя и принимая дар, который когда-то пытался отвергнуть. Он смеялся в знак освобождения, победы и поражения.
* * *
Вечером седьмого сентября в Монтане на подъезде к шахте «Стэнфорд коппер» лопнул медный кабель, отчего остановился двигатель крана-погрузчика, работавшего на местной ветке железной дороги компании «Таггарт трансконтинентал».
Шахта работала в три смены, чтобы ни на минуту не прерывать добычу медной руды из недр горы и хоть как-то утолить чудовищный спрос на нее. Кран внезапно остановился, когда загружал рудой состав; он беспомощно замер на фоне вечернего неба между цепочкой открытых вагонов и грудами неподвижной руды.
Шахтеры и железнодорожники застыли в изумлении, когда обнаружили, что среди всего их сложного оборудования: электромоторов, буров, насосов, подъемников, измерительной аппаратуры, прожекторов, нацеленных в недра и складки горы, — не нашлось кабеля, чтобы вновь пустить кран. Все остановилось, как океанский лайнер, двигатель которого мощностью в десять тысяч лошадиных сил идет вразнос из-за отсутствия одной шпонки.
Дежурный по станции, молодой человек с ловким телом и резким голосом, сорвал медный кабель с помещения станции, и кран снова заработал. Руда с грохотом посыпалась в вагоны, а в окнах станции, с трудом разгоняя вечерние сумерки, дрожали слабые огоньки свечей.
— Свяжись с Миннесотой, Эдди, — нахмурясь, сказала Дэгни, задвигая ящик со своей картотекой. — Распорядись, чтобы они переправили половину резервного кабеля из своего отделения в Монтану.
О Господи! Дэгни, ведь скоро самая страда…
Они, я думаю, обойдутся. Мы не можем позволить себе потерять ни единого поставщика меди.
Но я кручусь! — завопил Джеймс Таггарт, когда Дэгни в очередной раз напомнила ему о дефиците ресурсов. — Я пробил, чтобы нас включили в первоочередной список на поставки меди — по первой заявке, максимально возможный объем; я дал тебе все карты в руки, все документы и полномочия, право реквизиции запасов. Что тебе еще надо?
— Медный кабель.
— Я сделал все что мог! Меня не в чем обвинить!
Она не спорила. На ее рабочем столе лежала утренняя газета, в глаза ей бросилась заметка на последней странице: в штате Калифорния принят чрезвычайный закон помощи безработным, по которому каждая корпорация должна выплачивать штату на эти цели пятьдесят процентов своего дохода в качестве чрезвычайного налога, первоочередного относительно других налогов. Нефтяные компании штата прекратили свое существование.
— Не беспокойтесь, мистер Реардэн, — вещал по телефону бархатный голос из Вашингтона, — я для того и звоню вам, чтобы вы не волновались.
— Из-за чего? — недоумевая, спросил Реардэн.
Из-за временной неразберихи в Калифорнии. Мы это немедленно выправим. То, что там произошло, будет квалифицировано как незаконные действия местных властей. У правительства штата нет полномочий вводить налоги в ущерб федеральным. Мы проведем переговоры и все уладим, а пока, мистер Реардэн, если вас обеспокоили непатриотичные слухи о нефтяных компаниях Калифорнии, хочу сообщить вам, что «Реардэн стил» включена в приоритетный список высшей категории на поставки нефти. Вы имеете первоочередное право на нефть, первоочередное, мистер Реардэн, и я хотел, чтобы вы знали об этом; этой зимой вам не надо беспокоиться о топливе.
Реардэн повесил трубку, обеспокоенно нахмурясь, но не из-за топлива или судьбы калифорнийских нефтяных компаний — катастрофы такого рода стали делом привычным, — а из-за того, что стратеги из Вашингтона сочли необходимым ублажать его. Это было что-то новенькое, и он спрашивал себя, что бы это значило. Опыт долгих лет борьбы научил его, что немотивированная вражда не так страшна, как немотивированная забота. За ней всегда крылась опасность. Это предчувствие вновь нахлынуло на него, когда, проходя между заводскими строениями, он заметил пригнувшуюся фигуру, которая застыла в позе, сочетавшей наглый вызов с ожиданием крепкой и заслуженной порки. Он узнал своего брата Филиппа.
С тех пор как уехал в Филадельфию, Реардэн не бывал дома и не получал известий от родственников, чьи счета исправно оплачивал. Последние несколько недель он с удивлением замечал, что Филипп постоянно шатается по цехам без всякой видимой причины. Он не мог понять, то ли брат избегает попадаться ему на глаза, то ли намеренно крутится на заводе с этой целью. Можно было подумать и то и другое. Ему не приходило в голову, с чего бы это, разве что внезапная забота о брате, ранее Филиппу вовсе несвойственная.
Первый раз в ответ на недоуменный вопрос: «Что ты здесь делаешь?» — Филипп ответил уклончиво и неопределенно:
— Я же знаю, что тебя не обрадует, если я появлюсь у тебя в кабинете.
— Тебе что-нибудь надо?
— Нет, ничего… правда, вот… мама о тебе беспокоится.
— Она может позвонить мне, когда захочет.
Филипп не ответил, но не очень убедительно, из приличия стал расспрашивать о делах, здоровье, работе. Его вопросы были как-то странно бессмысленны — они относились не к самому делу, а вертелись вокруг его, Реардэна, отношения к делу. Реардэн прервал разговор и отослал Филиппа прочь, но у него осталось смутное досадное ощущение чего-то непонятного.
Во второй раз в качестве единственного объяснения Филипп сказал:
— Нам просто хочется знать о твоем отношении.
— Кому нам?
— Ну… маме и мне. Время непростое и… в общем, мама хочет знать, как ты ко всему этому относишься, как тебе все это нравится.
— Передай ей, что не нравится.
Слова, казалось, как-то особенно поразили Филиппа, будто он получил именно такой ответ, какого боялся.
— Иди-ка отсюда, — устало велел ему Реардэн, — и в следующий раз, когда захочешь меня увидеть, договорись о встрече и приходи ко мне в офис. Но только если у тебя есть что сказать. Тут не место обсуждать, кому что нравится или не нравится.
Филипп не позвонил, но снова появился на территории завода, слоняясь среди гигантских мартенов с виноватым и высокомерным видом, будто одновременно и прогуливаясь, и вынюхивая что-то.
— Но у меня есть что сказать! Я по делу! — торопливо затараторил он в ответ на сердитый выговор Реардэна.
— Почему же ты не пришел ко мне в офис?
— Я там тебе не нужен.
— Здесь ты мне тоже не нужен.
— Я просто… просто не хочу навязываться и отнимать у тебя время, ты ведь так занят и… ты ведь действительно очень занят?
— Ну и?..
— Я… в общем, мне нужна работа.
Он произнес это агрессивным тоном и чуть отступил назад. Реардэн смотрел на него, никак не реагируя.
— Генри, мне нужна работа, я имею в виду работу здесь, на твоих заводах. Ты должен меня как-то пристроить. Я нуждаюсь в работе, мне надо зарабатывать на жизнь. Я устал жить на подачки. — Он с трудом подыскивал слова и говорил обиженным и вместе с тем умоляющим тоном, как будто необходимость оправдывать просьбу воспринималась им как несправедливое посягательство на его права. — Я хочу сам зарабатывать на жизнь, мне нужно на что-то жить, иметь постоянный заработок. Я не прошу о благодеянии, я прошу дать мне шанс.
