Максим молчал, поверженный и восхищенный этим откровением. Начинало смеркаться, и черный шелк ее постепенно таял и растворялся в тенях, и на бледном лице глаза становились все больше, темнее и загадочнее. Любуясь ею, Максим понимал, что она права. Что нужно было бы рассудить трезво, нужно было бы признать честно, нужно с ней согласиться и отказаться, не быть эгоистом, не разрушать семейную жизнь – ни ее, ни Пьера, что… Что она ему нужна. Что с ней все было бы по-другому. Что он уже другой.
– В жизни существует проза, – говорила Соня. – Ты, конечно, это хорошо знаешь, я понимаю. В жизни мы кушаем, ходим, извини, в туалет, встаем с мятым от сна лицом, болеем, наконец. Стареем… Тебе это так же свойственно, как и другим, но образ другого это разрушает в твоих глазах. Меня подобный конец наших отношений – и весьма скорый, как я думаю, – не устраивает.
Соня помолчала и добавила:
– А с Пьером – я могу на него положиться во всем этом. Он не эстет, ну разве что в области своей коллекции. И я знаю, что с ним я могу быть какой угодно: некрасивой, больной, усталой, старой – у меня всегда есть его любовь. Всегда.
– Но я же люблю тебя! Понимаешь ты это? Я еще никого так не любил!
Максим сделал шаг к ней и обхватил ее, сгреб в свои объятия.
– Соня, Сонечка, ты, может, и права, я не знаю, но я знаю только одно, я не могу без тебя… – терся он своей щекой о ее лицо. – Я тебя выкраду, я тебя выменяю на столик у Пьера, я запишусь к нему на курсы хороших мужей, я все сделаю – я люблю тебя!
Соня выскользнула из его рук.
– Я тоже люблю тебя, – сдержанно сказала она, – и, не знаю, правду ли ты говоришь, но что касается меня, я действительно никогда еще так не любила… Все это время, пока ты здесь, я борюсь с этим, – добавила она, глянув на него исподлобья. – Но будет лучше, если мы об этом больше не будем говорить.
– Правильно, зачем нам говорить о таких мелочах, которые ничего не значат в твоей жизни, – горько съязвил Максим.
– Значат.
– Что, например?!
– Очень много… Бессонные ночи, разрушительные видения, фальшь, которая появилась в моих отношениях с мужем…
– Поделись секретом: как тебе удается с этим всем совладать? Я просто поражаюсь твоему хладнокровию! Я тебя люблю – и ты мне нужна, и нет ничего естественней этого желания! Ты меня любишь – но я тебе не нужен. Как это у тебя получается?
– Есть в жизни другие вещи, не менее важные…
– Твой драгоценный покой, – с горечью подытожил Максим. – Снова покой.
Соня посмотрела на него пристально. Ничего не ответив, она достала сигареты, закурила, сходила на кухню за пепельницей… Максим отвернулся к окну, засунув руки в карманы. В узкую улицу оседал холодный октябрьский вечер.
Соня, устроившись в кресле, посозерцала несколько мгновений спину Максима и заговорила:
– Кажется, ты ничего не понял. Попробую тебе объяснить другими словами.
Максим не шелохнулся. Руки в карманах, глаза – в темное окно. Подождав, Соня продолжила, обращаясь к его спине:
– Я трусиха, Максим. Мне нужна любовь, но такая, которая не кончится завтра.
– Ты это уже говорила, – бросил через плечо Максим.
– Да… Но я пытаюсь объяснить тебе одну вещь, которой я боюсь больше всего на свете… За словом «покой» стоит другое слово – «одиночество». Я очень боюсь одиночества. Наверное, комплекс детства. Говорят, так бывает у детей, которым родители мало уделяли внимания… Пьер любит меня не просто как женщину. Мужчина обычно любит как: одну женщину любит «больше жизни», на других посматривает – вроде примеряет их к себе… Понимаешь ли ты меня? – сказала она жалобно, чувствуя, как ее слова падают в молчаливое оцепенение Максима без малейшего всплеска ответной реакции. – Мне так трудно выразить свои мысли… Как будто допускает – мужчина этот – возможность сменить однажды свою женщину. На другую, лучшую. Или просто другую… Я знаю, о чем говорю, поверь. Я это видела. Так менял своих жен Вадим. И папа был такой же… И ты – ты такой же.
Она помолчала, ожидая реакции. Но Максим не обернулся.
– Мы, пожалуй, все такие, – добавила Соня. – Многие, по крайней мере. Но Пьер – не такой. Он меня любит по-другому, он любит меня, как любят родных, как любят мать, сестру, дочь… Ты меня понимаешь, правда ведь?
Соня снова несколько мгновений посозерцала безответную спину.
– Я у него одна. Одна и навсегда. Без всякой возможности, даже подсознательной, меня сменить! Как родственницу. Никто же, в самом деле, не станет присматриваться к другим женщинам с мыслью: мне моя мать надоела, сменю-ка я ее! Или: моя дочь плохо учится в школе, найду-ка я себе другую… Нет, такая мысль никому не придет в голову. Родственников не меняют. К ним приспосабливаются, приноравливаются, прощают им недостатки… А вот жену или мужа – пожалуйста, сменить не проблема. Не стоит и напрягаться, делать усилия, чтобы сохранить любовь… С этой перспективой и женятся. И если не разводятся позже, то только из-за страха делить детей и в особенности имущество…
Зависла пауза, но Максиму было страшно повернуться. Это был конец, совершенно очевидно – конец; но все еще не хотелось, чтобы она ушла, все еще не хотелось, чтобы затих звук ее голоса… То, что она сказала ему, было правдой, но… Но он, Максим, был больше, глубже того, что увидела и поняла в нем Соня. И Соня была глубже, больше того, что успел разглядеть в ней Максим. И это откровение делало ее еще более притягательной, еще более мучительной… Недоступной. Безнадежной. Между ними стоял Пьер. Хотя нет, не только он. Сама ситуация, разность стран, характеров, судеб разделяла их… – какая разница в конечном итоге что! Суть в том, что не быть им вместе. Ни любовниками, ни супругами…
– Конечно, в такой любви не хватает романтизма, – продолжала Соня, – не хватает пряности, поэтому, наверное, меня так тянет к тебе… Как все легко объясняется, и как трудно все это прожить!..
Он заметил, что стекло покрылось испариной от его дыхания, и протер его рукавом. И, словно вспугнутое его движением, внизу что-то отпрыгнуло в тень на противоположной стороне улицы. В глубокой черной тени надвинувшейся ночи нельзя было ничего разглядеть, но Максим подумал: Пьер.
Ему вдруг стало смешно. Пьер здесь, под окнами, он был почти уверен в этом. Следит за своей женой. Ревнует. Не доверяет. В то время как она поет ему дифирамбы… Максим улыбнулся. Вот оно, слабое звено в их союзе: ревность. Она оскорбительна. И она рано или поздно разрушает отношения. И тогда… Может быть… В конечном счете вся эта сцена из «Онегина», все это «но я другому отдана и буду век ему верна» – всего лишь еще одна роль…
– Еще не все потеряно, – сказал он неожиданно легко, почти игриво, вглядываясь в черную тень, пытаясь уловить в ней очертания высокой худой фигуры Сониного мужа. – Я исправлюсь!
Он повернулся к Соне с улыбкой.
Его улыбка осталась без ответа. Соня молчаливо, почти сурово встретила его взгляд и встала с кресла.
«Роль», – заверил себя Максим, не сумев сразу согнать с лица улыбку, которая сделалась вдруг фальшивой. Соня медленно обошла столик и приблизилась к Максиму. «Впрочем, я, кажется, тоже играю здесь роль. Клоуна».
– Папа хотел взять для меня эти бриллианты оттого, что он боялся за меня… Что у меня нет ничего своего… И в случае, если я уйду от Пьера…
Она раскрыла ладонь и протянула ему камни.
– Забери их. Они мне не понадобятся. Я никогда не уйду от Пьера.
Не дожидаясь ответного жеста, Соня быстро положила камни на стол, резко повернулась и пошла к выходу.
– До завтра, – сказал, глядя на ее стриженую шейку, Максим.
Соня остановилась, обернулась, посмотрела на него погасшим, усталым взглядом и молча кивнула ему. Понятно, завтра похороны.
Но Максим не об этом… Она снова двинулась к двери.
– До послезавтра! – догнали Соню его слова. – До через два месяца!
Застыла в дверях. Не оборачиваясь, лишь чуть наклоня голову в его сторону, спросила тихо:
– Ты собираешься приехать сюда через два месяца?
– Да. Мы с Вадимом должны закончить работу.
Ее глаза встретились с его глазами, на одно только мгновение, и она снова отвела их. Но – Максим успел заметить – в них мелькнула радость. И еще – ужас. Дивный, трепетный ужас.
– И… надолго? – снова подняла она глаза на Максима.
– Пока рассчитываю на месяц…
Еще больше радости, еще больше ужаса.
– И потом я снова приеду: мы начнем с ним работать над фильмом…
Соня повернулась и выскочила из двери почти бегом.
– …В этот раз уже надолго, – Максим неторопливо следовал за ней в прихожую, добивая, – на несколько месяцев!
На лестничной площадке уже шумели открывающиеся двери лифта. Максим появился на пороге дядиной квартиры и крикнул Соне, ступившей в лифт:
– Так что до всех следующих встреч!
Двери лифта медленно поглотили хрупкую фигурку в черном шелке, и он остался один, оплавленный темным таинственным взглядом медовых глаз.
