Некоторые из дневниковых записей носят характер черновых заметок, материалов для будущей «Рубки леса».
Так, 6 января Толстой «раскрыл тетрадь», чтобы писать «Записки фейерверкера», «но ничего не написал, а до ужина болтал с Чекатовским о солдатиках».
Вероятно, разговоры велись в связи с работой Толстого, и под их впечатлением он в тот же день записывает: «Солдат Жданов дает бедным рекрутам деньги и рубашки. — Теперешний феерверкер Рубин, бывши рекрутом и получив от него помощь и наставления, сказал ему: — Когда же я вам отдам, дяденька? — Что ж, коли не умру, отдашь, а умру, всё равно останется, — отвечал он ему».
Под тем же числом еще три аналогичных записи.
«Я встретил безногого угрюмого солдата и спросил его, отчего у него нет креста. — Кресты дают тому, кто лошадей хорошо чистит, — сказал он, отворачиваясь. — И кто кашу сладко варит, — подхватили, смеясь, мальчишки, шедшие за ним».
«Спевак, строевой Ефрейтор, получил от Рубина на сохранение 9 р. с. Он пошел гулять и вынул их с своими деньгами. Ночью у него украли их; и несмотря на то, что Р[убин] не упрекал его, он не переставая плакал, убивался от своего несчастья. Рекрутик Захаров просил Рубина успокоить его, предлагая свой единственный целковый. Взвод сделал складчину и выплатил долг».
— «Только бы фолейтору возжи держать, — сказал Черных перед кабаком, продавая краденую шубу».
Запись о Жданове использована в III гл. «Рубки леса» для характеристики солдата с той же фамилией. В истории Спевака нельзя не видеть того же, что рассказано о Веленчуке в конце II гл.
Заметка, занесенная 7 января, несомненно использована в XIII гл. «Рубки леса». «Русский — или вообще простой человек, — записал Толстой, — в минуту опасности любит показывать, что чувствует, или действительно чувствует больше страха потерять порученные ему или собственные вещи, чем жизнь».
В качестве материала Толстой заносит и мелкие подробности, касающиеся внешности, одежды солдат, вроде записи под 8 января: «Солдаты носят суконные нагрудники».
Записаны также наблюдения над особенностями языка. Правда, это наблюдения над языком гребенских казаков, но они использованы для передачи говора солдат. Так, под 18 ноября 1853 г. записано: «Казаки говорят: эта ружье». Отмеченная особенность казацкого говора нашла отражение в двух местах «Рубки леса». На стр. 53, строка 8, Веленчук говорит: «прямо в ту дерево попанет», и на стр. 65, строки 39–40, капитан Тросенко произносит: «что̀ за чудо такая приехало?»
Упоминания о «Записках фейерверкера» продолжаются почти до самого отъезда Толстого с Кавказа, т. е. до 19 января.
Делая планы работ на время дороги, он пишет: «Перечел «Отрочество» и решил не смотреть его до приезда домой, а дорогой писать Кавк[азские] З[аписки] Ф[ейерверкера]».
Действительно, мысли о «Записках фейерверкера» не покидали его дорогой.
Быть может, 21 января, в Николаеве, их оживила встреча с Чикиным, через которого он послал письмо Алексееву, — если допустить, что этот Чикин — солдат, изображенный под своей фамилией в «Рубке леса», как балагур, весельчак и забавник.
В тот же день сделана запись, которую можно рассматривать, как черновой материал для будущей «Рубки леса»: «Есть особый тип молодого солдата с выгнутыми назад ногами».
Возвращение на родину, свидание с близкими, назначение в Дунайскую армию, куда Толстой скоро выехал, отвлекли его от работы над «Записками фейерверкера», и упоминание о ней мы встречаем лишь 5 июля 1854 г. Очутившись вновь среди солдат, пристально в них вглядываясь, Толстой вспомнил про давно начатую работу и отметил в дневнике: «Вечером написал главу Зап[исок] Феер[веркера] с увлечением и порядочно».
Через день, 7 июля, «после обеда уже очень поздно начал писать «Записки Феерверкера» и до вечера написал довольно много», хотя у него были гости.
9 числа работа закончена, но Толстой очень недоволен и мрачно смотрит не только на нее, но и на всю свою литературную деятельность. «Утро и целый день» — записывает он, — провел то пиша «Записки Феерверкера», которые между прочим кончил, но которыми так недоволен, что едва ли не придется переделать всё заново или вовсе бросить, но бросить не одни «Записки Феерверкера», но бросить всё литераторство; потому что, ежели вещь, казавшаяся превосходною в мысли, — выходит ничтожн[ой] на деле, то тот, который взялся за нее, не имеет таланта».
На другой день отмечена переписка набело, но, надо полагать, это была не столько переписка, сколько переделка ранее написанного. Об этом говорят записи под 14, 15 и 16 июля.
14 июля Толстой «утром, кроме обыкновенного чтения Гете и подвертывавшихся книжонок, написал Жданова, но насчет личности Виленчука всё еще не решился».
15 июля Толстого рано утром разбудил доктор, и, благодаря этому, он написал довольно много, «всё переделывая старое — описание солдат».
16 июля он отметил: «окончил описание солдат; зато дальше идет туго».
Судя по дневнику, через две недели с небольшим Толстой снова принялся за «Записки фейерверкера».
2 августа „утром писал немного «Записки Феерверкера»“.
Под 5 августа записано: «Я встал рано и тотчас же принялся писать с удовольствием. И написал хорошо, конец эпизода ядра, потому что писал с удовольствием».
Ни болезнь, ни горячка азартной карточной игры не отвлекают Толстого от захватившей его работы. Как свидетельствует запись дневника под 17 августа, он пишет даже во время перехода.
Наконец, 20 августа рассказ, — под заглавием, возвращающим нас к началу работы Толстого над ним, — окончен, но оценка ему дана суровая: «Окончил «Рубку леса». Schwach».[195]
С 7 ноября 1854 г. Толстой в Севастополе.
Его письма севастопольской поры к брату С. Н. Толстому, к тетке Т. А. Ергольской, к Н. А. Некрасову, его планы об издании военного журнала, «чтобы поддерживать хороший дух в войске», его усилия собрать кружок лиц, которые из Севастополя снабжали бы «Современник» статьями по военным вопросам, — всё это говорит о том, что солдатская масса с новой силой привлекла внимание Толстого, и что ему естественно было вспомнить про свой отложенный в сторону рассказ.
Очевидно, он начал новую и на этот раз уже последнюю его переработку.
«З[аписки] ф[еерверкера]»[196] кончу на днях», — отмечает он в дневнике под 8 мая. Затем, после упоминания рассказа 1 июня, жалоб на лень, 16 июня читаем: «Ура... окончил З[аписки] Ю[нкера], нечетко и нехорошо, но послать можно».
17 июня Толстой «работал всё над З[аписками] Ю[нкера]». Очевидно, это была окончательная переписка набело, как всегда у Толстого, соединенная с поправками. Об этом ясно говорит запись следующего дня. «Утром кончил «З[аписки] Ю[нкера]», написал письмо и послал», — читаем в начале. В конце, отмечая по пунктам проявления своей личности за день, под пунктом 2 он говорит: «не переделал разговора в «З[аписках] Ю[нкера], которой нужно было переделать». Накануне подобной лености не отмечено, да и 18 июня «разговор» не был переделан, по всей вероятности, потому, что было много других переделок.
От рукописи «Рубки леса» сохранился в архиве Толстого, находящемся в Публичной библиотеке Союза ССР им. Ленина (Папка VII), небольшой отрывок начала, упомянутый выше. Это — автограф, 2 лл., 4° в виде согнутого пополам полулиста писчей бумаги с клеймом Невской фабрики, 1 л. чистый. Текст беловой, с очень незначительным количеством поправок. Переписан очень тщательно. Воспроизводится полностью в настоящем томе (см. стр. 270).
ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ «РУБКИ ЛЕСА».
14 июня 1855 г. Толстой писал из Бельбека Некрасову: «Надеюсь, что дня через 3 пошлю вам «Рассказ Юнкера» — довольно большую статью, но не Севастопольскую, а Кавказскую, которая поспеет к VII книжке... — Ежели Тургенев в Петербурге, то спросите у него позволение на статье Рассказ Юнкера надписать: посвящается И. Тургеневу. Эта мысль пришла мне потому, что когда я перечел статью, я нашел в ней много невольного подражания его рассказам».[197]
Некрасов был в восторге от нового рассказа Толстого и писал Тургеневу из Петербурга 18 августа 1855 г.: «В IX № «Совр.» печатается посвященный тебе рассказ юнкера: «Рубка лесу». Знаешь ли, что это такое? Это очерк разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских), то есть вещь доныне небывалая в русской литературе. И как хорошо! Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие «З[аписки] Ох[отника]», — а один офицер так просто Гамлет Щ[игровского] уезда в армейском мундире. Но всё это далеко от подражания, схватывающего одну внешность».[198]
Самому Толстому Некрасов 2 сентября сообщал следующее: «Рубка леса» прошла порядочно, хотя и из нее вылетело несколько драгоценных черт. Мое мнение об этой вещи такое: формою она точно напоминает Тургенева, но этим и оканчивается сходство; всё остальное принадлежит вам и никем, кроме вас, не могло бы быть написано. В этом очерке множество удивительно метких заметок, и весь он нов, интересен и делен. Не пренебрегайте подобными очерками; о солдате ведь наша литература доныне ничего не сказала, кроме пошлости. Вы только начинаете, и в какой бы форме ни высказали Вы всё, что знаете об этом предмете, — всё это будет в высшей степени интересно и полезно».[199]
