Однако в тот момент я не придал этим словам никакого значения.
Вспомнил я о них в полете. Летчик вдруг стал резко снижаться и показывать мне что-то знаками. Смотрю: в облаках два немецких «фокке-вульфа». Схватился за турельный пулемет. «Вдруг собью — вот будет сенсация!» — подумал я. А у самого сердце стучит, даже шум мотора заглушает. «Сейчас я вам дам, голубчики!»
Истребители, видно, поздно приметили свою жертву, стали совершать большой вираж. Я дал длинную очередь. Конечно, не попал…
А мой грозный «бомбардировщик» уже попрыгивал по опушке леса. Чуть только машина остановилась, летчик выскочил на землю, я вслед за ним, и мы укрылись под деревьями. Истребители оставили нас и скрылись в облаках. Минут через двадцать-тридцать мы благополучно приземлились на полевом аэродроме в расположении нашего корпуса. «Дома» я по достоинству и с благодарностью оценил дружескую заботливость Г. О. Комарова, очевидно, хорошо представлявшего, что нас ждет в воздухе, — мне доложили, что авиация противника в эти дни особенно следит и охотится за нашими самолетами связи. Очевидно, гитлеровцы предчувствовали, что на фронте готовится что-то весьма для них опасное.
У нас принимались все меры предосторожности и маскировки, чтоб противник не заметил, какая колоссальная работа проводится в войсках: пополняется техника, подвозятся боеприпасы, проводятся командно-штабные учения.
Особое внимание уделялось подготовке личного состава — боевой и политической. Шли партийные и комсомольские собрания в подразделениях, разъяснялась задача, делалось все для укрепления боевого духа воинов. Но, пожалуй, самую сильную роль в укреплении ненависти солдат и офицеров к гитлеровцам сыграло организованное политорганами посещение фашистского лагеря смерти в Майданеке, от которого неподалеку стояли части нашего корпуса. Солдаты и офицеры знали о Майданеке по описаниям, появившимся в печати, но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
И вот мы на «фабрике смерти», уничтожившей больше полутора миллионов русских, поляков, евреев, белорусов, французов, чехов…
Я вспомнил с содроганием об этом, и ненависть к врагам человечества снова острой болью прожгла мне душу, когда я прочел в «Воспоминаниях солдата» признание Гудериана в том, что уничтожение людей было не чьей-то самодеятельностью, а политикой государства. Он пишет: «Незадолго до начала войны на Востоке непосредственно в корпуса и дивизии поступил приказ Верховного командования вооруженных сил относительно обращения с гражданским населением и военнопленными. Этот приказ отменял обязательное применение военно-уголовных законов к военнослужащим, виновным в грабежах, убийствах и насилиях гражданского населения и военнопленных».
Гудериан приводит этот документ, чтоб обелить себя, ведь он «солдат», во всем повинен Гитлер. Я ниже расскажу, в чем повинен Гудериан. Сейчас я пользуюсь его книгой только как фактическим материалом. Страшным материалом.
Вот еще факты. Другой приказ, также получивший печальную известность (тоже тщетная попытка спрятать уши под колпак юродивого! — А. Б.), так называемый «Приказ о комиссарах»… Имеется в виду документ под названием «Комиссарен-Эрлас», достаточно хорошо памятный советским людям по своим последствиям: немецким воинским частям и администрации лагерей для военнопленных предписывалось поголовно расстреливать русских военнопленных, принадлежащих к политическому составу Красной Армии, коммунистов и евреев.
Увы, среди фактического материала в книге Гудериана не найти документа о совещании у Гитлера 30 марта 1941 года по вопросу реализации известного плана под кодовым названием «Барбаросса», где отмечалось, что война против СССР будет «резко отличаться от войны на Западе». Где четко формулировалась задача: уничтожение Советского государства и «истребление большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции». И где черным по белому утверждалось, что это «благо для будущего».
Благо для будущего — истребление цвета народа, уничтожение его государства!
Интересно, почему об этом умолчал генерал Гудериан? Не потому ли, что, приведи он эти документы, с ними вошло бы в противоречие его «возмущение» «нечеловечным» актом — требованием безоговорочной капитуляции, которое подтвердили участники Ялтинской конференции, когда советские войска приблизились к границам фашистской Германии. Я другого объяснения этому выпадению памяти не нахожу, иначе как бы он принял эту позу оскорбленного достоинства.
«Семьсот лет труда и борьбы немцев и их успехов были поставлены на карту. Перед таким будущим требование безоговорочной капитуляции было жестокостью, преступлением против человечности, а для солдата еще позором».
Итак, значит, требование: не питая надежд на ссору между союзниками, которая могла бы привести Германию к «почетному миру», сдаться на милость победителя, такое справедливое требование, оказывается, «преступление против человечности», более того, «позор для солдата», рыцаря, каким подает себя генерал Гудериан в своей книге.
В сорок первом, когда его войска перешли советские границы, генерал Гудериан не задумывался ни о солдатском позоре, ни о рыцарской чести.
Вручение гвардейского знамени одной из танковых частей. Слева — М. Е. Катуков, в центре, в кожаной куртке, — член Военного совета Н. К. Попель
То, что я сейчас расскажу, произошло как раз в 41-м. Точнее, в июле 41-го. В Белоруссии, в Витебской области.
Меня вызвал командующий 19-й армией И. С. Конев: «Возьмите двух командиров и срочно выезжайте на станцию Лиозно. Есть сведения, что там скопилось очень много эшелонов с беженцами из западных областей. Разберитесь, помогите ликвидировать пробку и отправить эшелоны».
Мы прибыли в Лиозно ранним, удивительно прозрачным утром, на небе ни облачка. На станционных путях стояло ни много ни мало десять эшелонов, переполненных эвакуированными. В вокзальных помещениях, на перронах, в товарных вагонах, прямо на железнодорожных путях — везде роился огромный человеческий рой, в основном женщины и дети, — сплошное многоцветное море, разлившееся на два-три километра. Море это двигалось, гудело, сквозь гул слышался детский плач на разные лады.
Разгрузить станцию в короткое время не представлялось никакой возможности: восточнее Лиозно были разбомблены железнодорожные мосты.
Мы стояли на пригорке, наблюдая со стиснутым сердцем за мечущимися людьми, ощущая свою беспомощность. И небо над нами, такое чистое и прозрачное в это утро, казалось предательским — а вдруг налетят немцы?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
