— Что?
Асторец медленно покачал головой:
— Там… сердце…
Я чувствовала, как защипало глаза, уткнулась лицом в ладони, все еще не в силах поверить в происходящее. Теперь вся надежда была только на врача. Наверняка асторские медики способны на чудо. Должны быть способны!
Но странный щуплый доктор Кайи не сотворил чуда. С видом призрака пощупал пульс, доставал из своего чемоданчика какие-то приборы и датчики. Возился несколько минут в траурной тишине. Наконец, вытащил своей рукой из спины Тарвина проклятое острие, отдал Селасу и покачал меленькой головой:
— Я бессилен. Господин мертв.
Грубое некрасивое лицо Селаса под кислородной маской выражало детскую растерянность. Беспомощность. Меня захлестнуло отчаяние. Предвидели ли это проклятые идолы? Неужели такого исхода они хотели? Но я не хотела. Может, когда-то я и желала Тарвину смерти, но не теперь. Куда смотрит их Великий Знатель?
Я вытянулась, стараясь увидеть ганорскую толпу, выкрикнула:
— Исатихалья! Таматахал! — Собственный голос показался в висящей тишине необыкновенно громким и резким. Чужим. — Исатихалья! Исатихалья!
Старуха была где-то рядом. Она через считанные секунды выскочила из толпы, звеня серьгами:
— Я здесь.
Я с надеждой смотрела сквозь слезы в ее уродливое лицо:
— Птахикалья может спасти его? Своим колдовством?
Старая ганорка печально покачала головой:
— Это невозможно, детка. Прости.
Слезы заливали мое лицо так, что я видела лишь размазанные пятна. Я вцепилась в ее мясистую руку:
— Почему не может? Неужели нет связки ваших амулетов? Для всего есть! Должны быть! Слышишь? Беги, спроси!
Старуха вновь покачала головой, опустилась рядом, прижала меня к себе, и я отчаянно разрыдалась на ее груди.
— Жизнь и смерть только в руках Великого Знателя. На все его воля. Нам остается только принять.
Эти слова вместо успокоения породили во мне возмущение. Я почти оттолкнула Исатихалью:
— Но тогда все это бессмысленно! Понимаешь? Это глупый и жестокий бог!
Старуха переменилась в лице, тут же закрыла мне рот широкой ладонью:
— Ш… Не смей, Мия! Никогда не говори так.
Я замерла, старалась глубоко дышать. Старуха медленно убрала руку. Пристально смотрела, желая убедиться, что я тут же не примусь богохульствовать снова. Но что толку…
Я опустила голову:
— А как говорить? Этого хотели ваши старейшины? Ради чего? Если они так мудры?
Я отвернулась, увидела, как Тарвина подняли несколько стражников. Но, тут же, подскочила, словно в припадке, чувствуя аномальный прилив сил.
Старейшины.
Я подбежала, схватила Селаса за руку. Он настороженно посмотрел, но жест стерпел.
— Постойте. — Я кивнула на ворота: — Дом старейшин. Нужно хотя бы попробовать. Несите его туда. Умоляю.
Селас молчал. Просто растерянно смотрел на меня. Невыносимо долго, словно внутри него происходила какая-то внутренняя борьба.
— Врач бессилен. Но их идолы наделены великой силой. Это последний шанс. Для него.
Асторец посмотрел на Тарвина, потом снова на меня. Нехотя кивнул, понимая, что терять больше нечего:
— Хорошо.
Я утерла слезы и почти бегом пошла впереди, к воротам. Никто мне не препятствовал. Но ворота не открывались передо мной. Я растерянно толкнула тяжелую створу, но она не поддалась. Толкнула еще, но ворота были заперты.
Я подняла голову, пытаясь докричаться до истуканов:
— Откройте мне! Вы слышите? Откройте, прошу!
Створы не дрогнули.
Я снова стукнула, до разлившейся в кистях дребезжащей боли:
— Великие старейшины, прошу, впустите нас! Умоляю!
Они все же снизошли. Ворота громыхнули, впуская нас в темноту. Я решительно шла в зал «статуй», лишь оборачивалась время от времени, удостоверяясь, что Тарвина несут за мной. По мере моего продвижения огонь остервенело вспыхивал, вероятно, отображая ярость идолов, и становилось так светло, что слепило.
Я велела положить Тарвина на камни посреди зала. Асторцы чуть отошли, но, тут же, пропали в непроглядной тьме. Я сочла это добрым знаком. Остались лишь я и Тарвин. И истуканы…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я вышла вперед, задрала голову:
— Великие старейшины, вы многое можете. Умертвить или воскресить, повернуть время, вернуть утраченное. Прошу вас, сотворите чудо, верните жизнь.
Истуканы молчали.
Меня охватывала нервная дрожь нетерпения. Я мучительно вглядывалась в каменные лица в вышине, пытаясь уловить хоть какое-то движение. Утекали минуты. Казалось, часы. Дни. Вместе с ними — надежда. Ответа не было.
Я подошла еще ближе:
— Прошу! Услышьте меня! Помогите. Верните его.
Наконец, раздалось знакомое дыхание. И голос из ниоткуда:
— Почему ты этого хочешь?
Вопрос поставил меня в тупик. Не все ли им равно? Какой ответ они хотят?
Я нервно облизала губы:
— Мой ребенок должен занять положение по праву рождения. Ему нужен отец.
«Статуи» снова невыносимо долго молчали. Наконец, выдохнули, и я почти уловила в их голосе сожаление:
— Тебе нужна власть…
Это предположение оскорбило меня. Внутри словно натянулась, зазвенела струна. Я сжала кулаки, понимая, что близка к истерике. Я так понадеялась на проклятых истуканов. Настолько поверила в их силу… потому что больше не во что верить.
Я покачала головой:
— Мне не нужна власть. Только что он спас мне жизнь. Этот удар предназначался мне. Тарвин не должен был умереть.
Снова молчание. Проклятое гулкое дыхание. И отвратительный ответ:
— Хочешь смыть с себя вину?
Я стояла в растерянности, не в силах понять, правдиво ли было это обвинение. Наконец, покачала головой, словно в каком-то трансе. Нет, меня это не заботило. Истуканам нужна была веская причина, но я не находила ее. У меня ее не было. Я понимала только одно: не хочу, чтобы он умирал. Я не хочу. Без всяких причин. Я чувствовала эту потерю каждой клеточкой своего тела. У меня было только одно объяснение.
Я подняла голову, стараясь заглянуть в лица идолов:
— Я люблю его и хочу, чтобы он жил. Слышите? Неужели этого мало?
Безмозглые истуканы снова молчали. Не раздавалось даже дыхания. Проклятые идолы «ушли», оставив меня без ответа. Оставив меня ни с чем. Огни в плошках затухали, погружая пространство в мерцающий полумрак. Я подошла к Тарвину, распростертому на камнях, опустилась рядом. Тронула его щеку, еще теплую. Отвела с лица блестящую прядь, казавшуюся в желтых отблесках огня зеленоватой. Он был спокойным, будто крепко спал. Дрожали тени от ресниц. Только теперь я заметила, что он один из асторцев был без кислородной маски...
Я часто смотрела на него спящего. Тогда, перед тем как Разум вывела меня. Смотрела, когда он сосредоточенно часами копался в фактурате. И будто замечала в нем что-то другое, но не могла это понять. Теперь понимала. Начинала различать того, кого увидела сегодня. Другого Тарвина, заключенного в непробиваемый асторский панцирь. Тарвина, которого можно любить. Которого знала так мало. О котором расскажу нашему малышу.
Беззвучные слезы снова потекли по моему лицу, но у меня не было сил утереть их. В груди скребло крюком. Я сидела в тишине, слушая едва уловимый треск огня. Это место утратило для меня сакральную силу. Истуканы были беспомощны. Ведь невозможность и бессилие всегда можно обернуть пафосным отказом. Проклятые идолы, годные лишь на то, чтобы кошмарить суеверных ганоров.
Я не сводила глаз с Тарвина. Асторцы едва ли дадут мне с ним попрощаться, когда мы выйдем отсюда. Я наклонилась, легко коснулась губами сомкнутых губ. Они все еще казались живыми, лишь недвижимыми. Снова тронула щеку, поправила прядь на лбу. Тени от ресниц трепыхались, словно глаза вот-вот распахнутся, но это была лишь жестокая игра света. Проклятые беспомощные идолы…
Я выпрямилась, сложила заледеневшие руки на коленях, прикрыла глаза, ощущая вокруг себя холодную пустоту. Я не хотела думать о том, что будет дальше. Только не сейчас. Понимала лишь одно — сейчас мне было больно, и я растворялась в этом чувстве. Стыло. Гулко. Пусто.
