Наконец нам судьба улыбнулась. В полной темноте попадаем в большое помещение, по-видимому, раньше служившее гаражом. Внутри при слабом свете маленькой коптилки видим многих людей, лежащих на грязном, пропитанном бензином и маслом, полу. По шинелям - это итальянцы. На нас они не обращают никакого внимания. Вероятно, или спят, или просто считают наш приход не заслуживающим даже поворота головы. Однако когда мы гуськом пробираемся в дальний пустой угол, некоторые все же приподнимаются и внимательно, но молча нас разглядывают. Забравшись в угол, тесно ложимся и, как мне кажется, мгновенно засыпаем. Итак, прошли еще сутки нашего похода. Стоп! Говорить так нельзя - сутки еще не миновали.
Тяжелое и неприятное пробуждение. Непонятно, где я и что со мной, но чувствуется недоброе.
Какие-то резкие крики и бегающие лучи сильных фонарей. В дверях двое жандармов, а позади них вооруженные штатские. Сейчас восприятие происходящего обострено, и память отчетливо фиксирует нужные детали. За спиной жандарма различаю высокого плечистого человека в зеленом охотничьем костюме, шляпе с пером и высоких болотных сапогах. Рядом с ним худощавый, верткий человек чахоточного вида, удивительно похожий на одного из наших шахтеров ночной смены. Черты лиц остальных скрыты густым сумраком. Кто они - штатские? Бойцы гражданской обороны или организации Verwolf, которой, как нам говорили, нужно особенно опасаться?
Verwolf - это партизанские группы, созданные накануне поражения Германии. Предполагалось, что они будут бороться с оккупантами точно так же, как боролись с немцами партизаны в России и Франции. Однако этого не получилось, так как тех условий, которые сложились во время войны в России и Франции, в Германии не было, и поэтому Verwolf просуществовал недолго. Тем не менее от их рук перед самым освобождением погибло много советских военнопленных. Да и после капитуляции на пулю и нож Verwolf нарвалось немало беспечных советских и самоуверенных американских военных.
- Wer sind ihr? (Кто вы?)
Итальянец, лежащий недалеко от спрашивающего жандарма, не вставая, а лишь приподняв голову, лениво бросает:
- Italiano! (Итальянцы).
Жандарма, должно быть, такая небрежность сердит.
Теперь он еще более резким тоном рубит:
- Russischen auch hier? (Русские тоже здесь?)
- Nein, nur Italiano! (Нет. Только итальянцы!)
Теперь отвечающий виден. В свете направленных на него фонарей видно, что он совсем молодой человек, но, вероятно, офицер. И вдруг сидящий неподалеку от него пожилой итальянец, старательно и неумело подбирая немецкие слова и путаясь в них, что-то пытается объяснить жандарму. При этом головой кивает в наш угол. Как мне кажется, он хочет сказать, что русские здесь есть и находятся вон в том углу. Может быть, он посчитал, что, когда мы пробирались в дальний угол, то офицер спал и нашего появления не видел? Может быть, сказалась нелюбовь к большевикам, которыми нас считают все? Может быть, проявилась итальянская экспансивность? Всего этого я не знаю, но он явно нас выдавал. Лучи фонарей заметались по гаражу, резанув и в наш угол. Немцы искали тех, о ком говорил итальянец. На мгновение ослепленный ярким лучом, я невольно зажмурил глаза.
В этот момент произошло что-то неожиданно странное. Офицера, который только недавно держался распущенно и нехотя говорил с жандармами, подбросило, как на пружине. Он упруго вскочил на ноги и, быстро подойдя к говорившему, с силой ударил его в лицо. Удар был настолько сильным, что голова итальянца в неверном свете фонаря мотнулась, как тренировочная боксерская груша.
Немцы в хороших затрещинах толк понимают. Поэтому зеленый, а за ним и остальные штатские громко и заливисто смеются. Жандармов все это, однако, сразу не разубеждает. Еще некоторое время они, освещая лицо офицера, пристально на него смотрят, а затем круто поворачиваются и уходят. Может быть, их убедила решительность и смелость поступка? Или действует привычка к субординации: раз сказал старший, значит, это так и есть?
Ранним утром, еще в сумерках, мы уходили из гаража. Итальянцы тоже поднимались. Офицер, одетый и подтянутый, стоял у двери, похлопывал прутиком по ноге и поторапливал своих. Теперь было хорошо видно, какой это сильный человек спортивного вида.
Проходя мимо, я поклонился ему, поблагодарив за дарованную нам жизнь. Он резко отвернулся и на поклон не ответил. Зачем он ночью нас выручал? Из сочувствия? Не думаю. Скорее всего, он ни нам, ни немцам не сочувствовал. Может быть, из личной безопасности? Навряд ли. Если бы нас из гаража выволокли и тут же пристрелили, то ему бы это не грозило ничем. Не было ли здесь просто молодого тщеславия: как смел подчиненный его оспаривать? Не знаю и не узнаю этого никогда. Вся эта ночь была сплошным клубком психологических загадок, а мне еще раз подарена жизнь.
В конце апреля началось заключительное сражение - берлинская операция. Хотя в этой войне оно и не было самым большим сражением, но уж, во всяком случае, такого могучего штурма города еще не бывало. В эти дни война быстро шла к концу, и особого напряжения и усилий для победителей уже не требовалось. Поэтому советское командование получило возможность выделить для берлинского штурма огромные массы войск и снабдить их могучей техникой. Охватив Берлин плотным стальным кольцом, мы стали его энергично сжимать. С Берлином нужно было покончить до подхода англо-американцев, которые были еще далеко и с обычной своей осторожностью медленно шли вперед. Единоличный захват Берлина, и тем самым - окончательная победа, был вопросом престижа Советского государства, престижа Красной Армии и личного престижа Сталина. Такая интенсификация штурма обошлась нам недешево. Считают, что до 300000 советских солдат сложили здесь свои головы. Но чего не сделаешь ради престижа. Потери забудутся, а победа засверкает на десятилетия.
Утром, сразу после ночлега в гараже, Семен с парнишкой ушли, и нас осталось четверо - трое прежних и Петр Ефимович. Весь третий день валяемся у большой скирды соломы, сильно ее вороша. Кто прорыл себе нору в скирде, кто набросал соломы поодаль и там блаженствует. Место укромное, уютное и невидное с дороги. Стоит тихая солнечная погода. Лежишь на спине, смотришь на плывущие облака, а в уши лезут такие непривычные звуки: шелест травы, гудение шмеля, трель жаворонка. Хватает и других звуков - грохочет дальняя канонада, высоко в небе то нарастает, то уменьшается гул сонмов тяжелых летающих крепостей - "Дугласов". Но сознание как-то отделяет эти человеческие шумы от природных и, хотя первые громче, их не слушаешь. Временами свой безмятежный отдых мы прерываем и варим то нашу овсянку с колючей кострой, то пшеницу Петра Ефимовича.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
