корпускул, тел, якобы обособленных, со своим внутренним миром. Наш внутренний мир и есть мир актов-событий, мир пульсаций, вспышек, которые выхватываются зорким взглядом-прожектором автора произведения.
И нам же, реактивным существам, редуцирующим свой внутренний мир к тому, что якобы находится внутри нас, индивидов, кажется, что у нас там весь наш замечательный, богатый внутренний душевный мир, предназначенный для познания. Однако, ничего-то там и нет. То есть, нет как вещи, которую можно взять и получить. В то время как душевная жизнь есть постоянный процесс выворачивания вовне внутреннего и «овнутрения» внешнего [ПТП 2014: 593].[133]
Поэтому то, что «под нами» (см. выше о метафоре пирамиды) – оно не внутри нас, а именно под нами. Хотя это все условные топические обозначения – над, под, в, за. Эта волшебная сила приставок в русском языке! Например, у человека есть за-мысел, а вот он прячет в своих действиях какой-то у-мысел, а вот в его действиях нет никакого по-мысла, а вот в его словах и действиях сквозит сплошной вымысел…
Мы по привычке в качестве ориентира берём наше тело и ставим его в центр. Мы полагаем нас самих как тела, как индивидов, отдельных существ, гуляющих по миру. В то время как жизнь сознания не локализована где-то за, под, над или в. Эти предлоги мы употребляем по той же привычке, по какой мы говорим, например, – душа ушла в пятки. Потому выражение о том, что души наши где-то далеко внутри, есть обозначение культурной, душевной внутренней жизни, а не обозначение внутренней локализации души где-то внутри индивида. Как раз наоборот, наша душевная жизнь происходит вся снаружи индивида, в его предметных действиях, поступках, актах. Другое дело, как превратить порождаемые нами знаки и вещи в «духовный эквивалент», как выражается Пруст? Например, задача воплощения акта чтения или акта письма, или акта пения в знаки, тексты, душевного переживания, впечатления и «воссоздание памятью впечатления». Эти эквиваленты суть «материализованные существования вывернутой наружу внутренности» душевной жизни. Но той, которая на самом деле происходит, а не того, что мы схватываем и чём мы якобы знаем. Это внутренность не поверхностного переживания, а той основы, того «под нами», что выступает причиной переживаний.
Здесь опять тёмное место. М. К. поясняет, а я пытаюсь понять, как могу. Например, для христианина таким эквивалентом или вокабулой, тот есть знаковой формой, знаком воплощения, вообще знаком страдания, выступает история жизни и смерти Иисуса Христа. Как пример, как предельное воплощение. В работе души или, в пределе, в работе страдания (ссылка на Фрейда – в «труде траура»)[134] вырабатывается способность быть созвучным этим вокабулам, происшедшим, внешним по отношению к нам событиям. М. К. взял самую «яркую, самую несомненную вокабулу», поскольку «сама история человека под именем Христос – это вокабула нашей нужды, а только в нужде мы находимся в тайне времени и в вечном настоящем» [ПТП 2014: 595]. Поскольку вечно настоящее – это то, что всегда случается. Как бы мы ни менялись, как бы мы ни жили, мы стоим перед проблемой собирания и оценивания своей жизни и попытки понимания её смысла. Мы всё равно оцениваем свою жизнь и пытаемся ответить на вопрос о смысле своего проживания. А потому все мы сопричастны вечному настоящему, «вечной драме человеческого бытия».
Но сопричастность не бывает и не происходит в каком-то подвешенном придуманном мире. Она осуществляется всегда как действие, вполне предметное и кристаллизованное. Мы же встречаемся по жизни не со смыслами и воздушными эфирами. Мы встречаемся друг с другом, с книгами, текстами, предметами, вещами, продуктами человеческой душевной работы/заботы. Например, книга может стать такой вокабулой, таким духовным эквивалентом. А может и не стать, если не является вокабулой, знаком предшествующей работы, труда души, к которой ты испытываешь трепетную сопричастность. Как не становится для тебя какой-нибудь автор собеседником. Открыл его книгу – и закрыл. Не берёт, не задевает.
Но в каком времени происходит эта сопричастность, это дление состояния при чтении этой книги (стихов, романа, философского текста, пения песни, исполнения музыкального произведения)? Это дление происходит в вечном настоящем, в котором и можно быть в вечно живом состоянии. Точнее, только такое состояние и есть живое состояние. Просто реактивное состояние и занятость в повседневных делах и хлопотах не делают нас живыми. Они нас омертвляют, превращают нас в автоматы (М. К. выражается жестче – такая привычка превращает нас в «инфантильных дебилов») [ПТП 2014: 595]. Прелесть повседневных забот, стремление к уюту, теплу, благам, комфорту обволакивают нас соблазном принятия того простого допущения, что это и есть жизнь, и она состоит из маленьких повседневных радостей и забот. С этим трудно спорить, поскольку это не по-христиански – попрекать человека куском хлеба. Как в русской сказке – ты сначала накорми, напои, в баньку своди, спать уложи, а утро вечера мудренее.
М. К. акцентирует – мы реально в своей топологии пути отвлеклись от этих повседневных забот, от окружающих нас предметов, мы оказались в чистом времени, в чистой вере. И это чистая вера, как и чистый акт письма, как и чистый акт мысли, делающие эту веру, мысль, письмо реальными, и имеют смысл. Писать, тратить энергию, имеет смысл только на то, что нуждается и создаётся, существует в этом акте письма.
Но коль скоро мы в этих состояниях сопричастности другому опыту проживания и рождения произведения находимся (то есть не находимся физически), а попадаем посредством работы души, то мы становимся современниками друг другу, современниками Христа, Платона, Декарта, Пруста. Современниками в вечном настоящем, в особой «онтологии порядка». Это есть то, что «под нами», что скрывается за повседневностью греющих нас забот и хлопот.
Итак, духовный эквивалент – это «внешнее, зафиксированное существование внутреннего» [ПТП 2014: 597]. Но того внутреннего, что под нами, не того внутреннего, якобы психического, индивидуального, а того действительно реального, той скрытой онтологии порядка, в которой я становлюсь собеседником и современником Декарта и Арто, Мандельштама и Мамардашвили, и потому мы попадаем в хронотоп «Вместе-Бытия», «Вместе-Наличия»: «мы одновременны в труде жизни, в задержанном, подвешенном труде жизни, или в страдании» [ПТП 2014: 597].
Если вдуматься, это парадоксально, несмотря на то, что звучит банально. Ну, да, банально. Только я и могу помыслить, пережить, почувствовать. За меня никто не помыслит. Как и понять могу только я, как и умереть и полюбить могу только я, за меня, вместо меня никто не помыслит, не полюбит, не умрёт. Это глубоко личные вещи. Любимая, сквозная тема М. К. Но вопрос состоит в том,
