Мы затрудняемся выполнить в полном объеме так, кажется, и оставшуюся без ответа просьбу гр. А.Х. Бенкендорфа – «узнать и сообщить», «из какого источника разнеслись означенные слухи», но назвать ближайшего сотрудника Кашинцева по работе над доносом можем с легкостью. Это Николай Алексеевич Полевой, приехавший ненадолго в Москву в середине февраля 1840 года31. В частности, анекдот о Пушкине времен «Московского вестника» сообщен именно им. Практически дословно повторив свой рассказ спустя семь лет, Кашинцев снабдил его указанием на источник: «Думаю, что это знает Ксенофонт Полевой, живущий у Вас в Петербурге, хотя тут этот скромный человек без сомнения не участвовал»32 (напомним, что к 1847 году Н.А. Полевого уже не было на свете, и его брат превратился в единственного хранителя данной фольклорной традиции). В 1830 году распорядительное участие в похоронах А.Ф. Мерзлякова, кроме Погодина, приняли профессора Л.И. Цветаев и И.М. Снегирев (III, 171–175, 208–209). Последний мог, конечно, рассказать Кашинцеву о том, какое раздражение вызвала у него тогда погодинская активность, но не менее вероятно, что эти сведения шли снова через братьев Полевых, с которыми Снегирев издавна был хорош.
Кстати, вопрос о собственных взаимоотношениях Снегирева и Кашинцева33 также не лишен интереса. Без его более глубокой проработки мы не знаем, как относиться к гипотезе Ю.Г. Оксмана о том, что «Н.А. Кашинцев был, видимо, автором и секретной информации о С.Т. Аксакове и Н.И. Надеждине, писанной (осенью 1836 года?) со слов известного мракобеса профессора и цензора И.М. Снегирева»34. Исследователь имеет в виду весьма любопытный документ, отыскавшийся в бумагах одного чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе князе Д.В. Голицыне и начинающийся так: «Снегирев рассказывал, что в Москве существуют два тайных общества; в одном из них начальником профессор Давыдов, в другом Аксаков». В первое общество, как утверждается в документе, входил и Погодин, «который вывез из Германии множество запрещенных сочинений (в том числе адрес-календари лож). Для провоза их чрез таможню употреблено следующее средство: у запрещенной книги отрывается заглавный листок, а к ней переплетается заглавный листок книги, дозволенной правительством…» В заключение анонимный собеседник
Снегирева сообщает, что «Г.г. Полевой, книгопродавец Ширяев, содержатель Армянской типографии Краузе могут быть употреблены для узнания членов обществ и самой оных цели»35. Эти финальные указания (про Полевого мы уже говорили, а в гостях у Краузе состоялась одна из встреч Снегирева и Кашинцева в 1834 году) вкупе с фантастическим содержанием, казалось бы, поддерживают предположение Ю.Г. Оксмана, но довольно стройная логическая организация «изветов» вместе с их принадлежностью к генерал-губернаторскому (а не жандармскому) делопроизводству порождают определенные сомнения в авторстве Кашинцева36.
Как бы ни разрешили грядущие изыскатели вопрос о личности Эккермана при декламирующем свои изветы Снегиреве, не подлежит сомнению, что и без того имя Погодина под пером Кашинцева в родных преданиях прозвучало не единожды. Однако в разные периоды сила звука существенно различалась. Если в середине 40-х Погодин – едва ли не главный герой депеш, приходящих в III Отделение из Москвы, то десятилетием ранее – скромный участник массовки37. Документ, обсуждаемый в этих заметках, – по-видимому, первый развернутый, продуманный, тщательно подготовленный донос на Погодина за очень долгий период: ничего подобного (сколько об этом можно судить по доступным ныне материалам) не было со времени известных булгаринских нападений на издателя «Московского вестника» во второй половине 1820-х годов38. Отношение Н.А. Кашинцева к М.П. Погодину полностью определялось многолетней ненавистью, питаемой к последнему Н.А. Полевым; поэтические законы творчества Кашинцева позволяли ему прекрасно обходиться без актуальных внешних событий в жизни предоставленных его наблюдению и описанию москвичей. Что же мешало ему до 1 марта 1840 года, в пособие другу, наполнять страницы своих донесений сведениями государственной важности, подобными заструившимся с такой легкостью с его пера в 1847 году: «Помню, что покойный Каченовский, этот истинно во всем благонамеренный и ректор, и профессор, и осмотрительнейший цензор, еще прежде говаривал, что много дали воли таскаться по чужим краям Погодину, которого он называл шарлатаном и холопом по его свойствам и роду..»?39 Логично предположить, что в начале 1840 года произошло нечто, что позволило осведомленному и чутко реагирующему на политические изменения Кашинцеву сделать для себя вывод: «Теперь можно». Нам кажется, что это таинственное событие вполне выявляется при сравнении двух документов, представлявшихся III Отделением императору с разницей в год. В «Обозрении духа народного и разных частей государственного управления в 1838 году» деятельность Министерства народного просвещения описывается панегирически: «Сия отрасль государственного управления при неусыпных трудах нынешнего министра продолжает ознаменовывать себя особенною деятельностью. Каждый год являет новые заведения и новые улучшения»40. Следующий год (отчет о котором составлялся в начале интересующего нас 1840 года) новых улучшений уже не явил: «Нет никакого сомнения, что Уваров человек умный, способный, обладает энциклопедическими сведениями; но по характеру своему он не может никогда принести той пользы, которую можно было бы ожидать от его ума. Ненасытимое честолюбие, фанфаронство французское, отзывающееся XVIII веком, и непомерная гордость, основанная на эгоизме, вредят ему в общем мнении.
Прежние товарищи его Дашков, Блудов и другие никогда не оказывали ему уважения41; а между подчиненными утверждено мнение, что он готов пожертвовать каждым и всем для своего возвышения. Ни высшее общество, ни подчиненные, ни публика не верят ему, и это во многом парализует ход дел. Впрочем, Уваров старается единственно о том, чтобы наделать более шуму и накрыть каждое дело блистательным лаком. Отчеты его превосходно написаны, но не пользуются ни малейшей доверенностью. Это то же, что бюллетени Наполеоновской армии. <… > Ни один министр не действует так самовластно, как Уваров. У него беспрерывно в устах имя Государя, а между тем своими министерскими предписаниями он ослабил силу многих законов, утвержденных Высочайшею властью. Цензурный устав вовсе изменен предписаниями, и теперь ни литераторы, ни цензура не знают, чего держаться и чему следовать <…>»42. Прервем этот длинный список инвектив, чтобы заключить: ведомство Бенкендорфа оставило настороженный нейтралитет, который, перемежаясь с небольшими пограничными столкновениями, доминировал в отношениях с Министерством народного просвещения на протяжении второй половины 1830-х годов, и поднялось в решительную атаку на Уварова. И, соответственно, на уваровских паладинов, между коими Погодин с каждым днем занимал все более заметное место (V, 205–206, 224–225,330,382–388). Поздравляя 4 марта
1840 года Погодина с высочайшей наградой за представленный царю (пусть и в усеченном виде – в канцелярии министра вырезали все места, призывающие Россию изменить свой проавстрийский внешнеполитический курс в угоду идее славянского единства) отчет о заграничном путешествии 1839 года43, Уваров показал, что прекрасно понимает то положение, в котором оказался: «Я не скрывал от вас, как и от всякого Русского (разумеется, мыслящего), затруднения и борьбу, сопряженные с моим призванием; не скрывал и не буду скрывать, что в минуты усталости собственное самоотвержение не всегда является в виде успеха; но, уступая этому чувству, не уступлю никакому внешнему препятствию и буду до конца идти своим путем»44. Это уваровское понимание ситуации полезно и нам, ибо позволяет во многих странностях, сопровождавших ход журнала «Москвитянин» в первые годы издания, увидеть вместо хаотических судорог слабо соображающего государства энергичные столкновения двух центров власти.
Примечания
1 Барсуков Н.П. Жизнь и труды М. П. Погодина: В 22 т. СПб., 1892. Т. 5. С. 347–348; СПб., 1891. Т. 4. С. 436 (далее ссылки на это издание, выходившее в 1888–1910 годах, даются в тексте; римская цифра означает том, а арабская – страницу); Поляков А.С. О смерти Пушкина (По новым данным). Пб., 1922. С. 96–97.
2 ГАРФ. Ф. 109.1 экспед. 1840 г. Оп. 15. Д. 82.
3 М.Т. Каченовский, отношения которого с главным фигурантом доноса в этот момент были далеки от благостных; см.: Соловьев С.М. Соч.: В 18 кн. М., 1995. Кн. 18. С. 560; Бачинин А.Н. Из записок М.П. Погодина. Граф С.Г. Строганов // Отечественная культура и историческая мысль XVIII–XX веков. Брянск, 2004. Вып. 3. С. 348.
4 В 1835–1845 годах московским обер-полицмейстером был уже упомянутый в документе генерал-майор Лев Михайлович Цынский – лицо, оставившее след во многих литераторских биографиях. Весьма ограниченные сведения о его собственной биографии (см. статью Н. Тычино: Русский биографический словарь. Т. «Фабер – Цявловский». СПб., 1901. С. 493) более столетия не пополнялись, пока, наконец, не обогатились датой рождения – 1793 (дата явно заимствована из формулярного списка, почему ее имело бы смысл предварить пометой «ок.») – и некоторыми любопытными подробностями (Шаханов А.Н. Московские обер-полицмейстеры и начальники сыскной полиции // Московский журнал. 2005. № 2. С. 8–9), меж коими особенно любопытным нам показалось сообщение о том, что, обвинив полицмейстера в служебных злоупотреблениях, московский градоначальник светлейший князь Д.В. Голицын «добился отставки» Цынского почти через год после собственной кончины.
