Кустарник заколыхался; казалось, те, кто в нем прятался, начали разбегаться. Солдаты устремились вперед, уже не встречая сопротивления. Еще один человек появился на скале, он потрясал копьем. Солдаты выстрелили, человек медленно согнулся, цепляясь за ветки, снова грянул выстрел, и он упал ничком на скалу.
Теперь гвардейцы быстро поднимались по склону с ружьями наперевес, готовясь вступить в штыковой бой. Один Каролино еле брел, лицо его было мрачно, глаза безумно блуждали; он все не мог забыть вопля, с которым упал человек, сбитый его пулей. Первый солдат, взобравшийся на вершину, увидел распростертого на камнях умирающего старика. Солдат ткнул в него штыком, но старик и не шевельнулся: он, не отрываясь, смотрел на Каролино, в глазах его застыла смертельная мука. Потом он медленно приподнял костлявую руку и указал куда-то на скалы. Солдаты обернулись и увидели, что Каролино стоит бледный как смерть, челюсть отвисла, в глазах безумие. Каролино — а это был не кто иной, как Тано, сын кабесанга Талеса, недавно возвратившийся с Каролинских островов, — узнал в умирающем своего деда, Танданга Село. Говорить старик уже не мог, но в его гаснущем взоре внук прочел страшную повесть страданий. Рука деда указывала ему на что-то за скалами…
XXXIX
В уединенном домике на берегу океана, который виднелся в раскрытые окна и манил взор яркой синевой и мерным движением волн, отец Флорентино сидел за фисгармонией, пытаясь скрасить одиночество музыкой; он играл строгую, печальную мелодию, и аккомпанементом ей служил плеск волн и шелест листьев в соседней роще. Старенькая фисгармония издавала протяжные скорбные звуки, но была в них и мужественная суровость; отличный музыкант, отец Флорентино искусно импровизировал, изливая в звуках тоску одинокого сердца.
Его близкий друг, дон Тибурсио де Эспаданья, покинул его дом, спасаясь от преследований своей благоверной. Бегство дона Тибурсио было вызвано запиской, присланной священнику поутру лейтенантом гражданской гвардии, в которой говорилось следующее:
«Дорогой мой капеллан! Только что я получил от своего начальника телеграмму где сказано: «Испанца скрывшегося доме отца Флорентино схватить доставить живым мертвым». Телеграмма, как видите, достаточно выразительная, а потому предупредите своего друга, чтобы к восьми часам вечера, когда я за ним приду, его у Вас уже не было.
Преданный Вам
Перес.
Записку сожгите!»
— Э-э… это Викторина! В-викторина! — заикаясь, пролепетал бедный дон Тибурсио. — Она с-способна потребовать моего р-расстрела!
Отцу Флорентино не удалось удержать друга, сколько он ни толковал ему, что слова «скрывающийся испанец» скорее всего относятся не к дону Тибурсио, а к ювелиру Симоуну, который два дня назад пришел сюда раненый и попросил приюта. Дон Тибурсио не слушал никаких доводов: в телеграмме говорится о нем, все это козни доньи Викторины, она решила заполучить его живым или мертвым, как писал ему из Манилы Исагани. И несчастный Улисс покинул дом священника, чтобы спрятаться в хижине дровосека.
Отец Флорентино ни на миг не сомневался, что испанец, которого разыскивают, — это Симоун. Ювелир явился без слуг, сам нес свой сундучок, вид у него был мрачный, одежда в крови. За всем этим, несомненно, крылась тайна! Священник принял гостя с присущими филиппинцам радушием и любезностью, не задавая лишних вопросов; вести о манильских событиях еще не дошли до этого глухого уголка, и почтенный отец Флорентино терялся в догадках. Самым вероятным представлялось ему, что с отъездом генерала, который был другом и покровителем ювелира, враги Симоуна, все, кого он притеснял, оскорблял, воспрянули духом и потребовали возмездия, и временный губернатор распорядился отнять у Симоуна нечестно приобретенные богатства. Вот он и бежал! Но откуда раны? Может быть, он пытался покончить с собой? Или это месть врагов? Или попросту — следствие неосторожности, как уверял сам ювелир? Или же он получил раны, спасаясь от преследования властей?
Последнее предположение казалось наиболее правдоподобным. Его подкрепляли и присланная утром телеграмма, и решительность, с которой Симоун сразу же отказался воспользоваться услугами врача из главного города провинции. Он допустил к себе только дона Тибурсио, и то с явным недоверием. Отец Флорентино спрашивал себя, как должен он поступить, когда гражданские гвардейцы придут арестовать Симоуна. Состояние больного тяжелое, ему нельзя двигаться, тем паче куда-то ехать… Но в телеграмме сказано «живым или мертвым»…
Отец Флорентино перестал играть и подошел к окну. Океан был пустынен — ни лодки, ни паруса. Нет, этот путь не годится! Вдали виднелся необитаемый островок, но он лишь напоминал старику о его одиночестве и придавал океанским просторам еще более пустынный вид. О, бесконечность порой так гнетет душу!
Отец Флорентино пытался разгадать смысл грустной, иронической улыбки, с которой Симоун выслушал известие о предстоящем аресте. Что означала эта улыбка? А потом, когда он сказал Симоуну, что придут за ним только в восемь вечера, тот опять улыбнулся, еще более грустно и иронически! Как это понять! Почему Симоун не думает о побеге?
На память ему приходили слова святого Иоанна Златоуста из речи в защиту евнуха Евтропия:[194] «Никогда еще не было столь уместно сказать: суета сует и всяческая суета!»
Да, всего неделю назад Симоун был богат, могуществен, внушал всем страх и почтение. И вот, низвергнутый, гонимый, как Евтропий, он ищет убежища, и не у церковного алтаря, а в убогой хижине бедного филиппинского священника, затерянной в глуши лесов, на безлюдном берегу океана! Суета сует и всяческая суета! Не пройдет и нескольких часов, как этого человека арестуют, стащат с постели, на которой он лежит беспомощный, не посмотрят на его тяжкие раны! Враги хотят его заполучить живым или мертвым. Как спасти его? Где взять проникновенные слова константинопольского епископа? И ему ли, жалкому священнику-филиппинцу, надеяться на силу своего красноречия, ему, чье смирение тот же Симоун в дни своей славы поощрял и ставил в пример?
Отец Флорентино уже забыл, как холодно принял его ювелир, когда, два месяца тому назад, он пришел с просьбой заступиться за Исагани, попавшего в тюрьму из-за своей горячности; забыл он и о том, сколько стараний приложил Симоун, чтобы ускорить свадьбу Паулиты, эту злополучную свадьбу, из-за которой Исагани впал в глубокую меланхолию, внушавшую опасение его дяде; обо всем забыл отец Флорентино, он думал лишь о состоянии больного, о долге гостеприимства и с мучительным напряжением искал выхода. Должен ли он спрятать ювелира, помешать исполнению приказа властей? Но самого-то Симоуна, видимо, это не тревожит, он улыбается…
Так размышлял почтенный старец, когда вошел слуга и сказал, что больной зовет его. Отец Флорентино прошел в соседнюю комнату; это было чистое, хорошо проветриваемое помещение с полом из широких, гладко оструганных и натертых до блеска досок; обставлена была комната тяжелыми старинными креслами простой работы, без резьбы и узоров. У стены стояла большая кровать с четырьмя колонками, поддерживавшими полог, рядом с ней — столик со склянками, корпией и бинтами. Скамеечка для коленопреклонения перед распятием и полки с книгами говорили о том, что это была спальня самого хозяина, которую он предоставил ювелиру, по обычаю филиппинцев — отводить гостю лучшую комнату и лучшую постель в доме. Окна были распахнуты настежь, чтобы больной мог дышать целительным морским воздухом и слышать успокаивающий однообразный шум прибоя. Это уже было вопреки обычаю — при малейшем насморке или пустячной головной боли филиппинцы закрывают окна, законопачивают все щели.
Отец Флорентино взглянул на больного и был поражен происшедшей в нем переменой. Прежнее спокойно-ироническое выражение исчезло; лицо было искажено, как будто он силился подавить боль, брови сдвинуты, взгляд тревожен, губы кривились в горькой усмешке.
— Вы очень страдаете, сеньор Симоун? — участливо спросил священник, приближаясь к постели.
— Скоро страдания мои прекратятся! — тихо проговорил ювелир.
Отец Флорентино в ужасе всплеснул руками, страшная догадка мелькнула в его уме.
— Что вы сделали, господи боже? Что вы приняли? — воскликнул он, протягивая руку к склянкам на столике.
— Поздно! Противоядия нет! — скорбно усмехнулся Симоун. — А что, по-вашему, я должен был сделать? Прежде, чем пробьет восемь… Живым или мертвым… Мертвым — да, но не живым!
— Боже мой, боже мой! Что вы наделали!
— Успокойтесь! — жестом остановил его Симоун. — Что сделано, то сделано. Я не должен попасть живым в их руки… Тогда они могли бы вырвать у меня признание. Не суетитесь, не надо терять голову, спасти меня невозможно… Прошу, выслушайте меня! Вечер близится, нельзя тратить время попусту… Мне необходимо открыть вам мою тайну, сообщить последнюю волю, поведать вам свою жизнь… В смертный час я хочу сбросить с души бремя, избавиться от мучительных сомнений… Вы человек искренне и глубоко верующий… Ответьте мне, есть ли бог?
