Руа весело расхохотался:
— Так, значит, я синтон?
— Да, а Халиф — шизоид. Вы никогда не изменитесь — ни тот, ни другой.
Антуан повернулся к Жаку и с улыбкой посмотрел на часы:
— Ты не торопишься, шизоид?.. Зайдем-ка на минутку в мою лачугу…
— Я очень люблю маленького Руа, — сказал он, открывая дверь своего кабинета и пропуская брата вперед. — Это здоровая и благородная натура… Он такой прямодушный… Хотя, правду сказать, ограниченный, — прибавил он, заметив, что Жак неодобрительно молчит. — Ну, садись. Хочешь папиросу?.. Я уверен, он тебя немного рассердил? Надо его знать и понимать. У него темперамент спортсмена. Он любит утверждать. Он всегда радостно и даже как-то лихо принимает реальность, факты. Он не позволяет себе предаваться разрушительному анализу, хотя весьма способен критически мыслить, — по крайней мере, когда дело касается работы. Но он инстинктивно отвергает парализующее сомнение. Может быть, он и прав… С его точки зрения, жизнь не должна сводиться к интеллектуальным дискуссиям. Он никогда не говорит: «Что надо думать?» Он говорит: «Что надо делать? Как надо действовать?» Я отлично вижу его недостатки, но это по большей части ошибки молодости. Это пройдет. Ты заметил, какой у него голос? Иногда он ломается, точно у подростка; тогда он нарочно понижает его, чтобы говорить басом, как взрослые…
Жак сел. Он слушал, не высказывая одобрения.
— Мне больше нравятся двое других, — признался он. — Твой Жуслен особенно мне симпатичен.
— Ах, — смеясь, сказал Антуан, — этот тип вечно живет какими-то сказками. У него темперамент изобретателя. Он провел всю жизнь в мечтаниях о том, что лежит на грани возможного и невозможного, в полуреальном мире, где с таким умом, как у него, иногда удается делать открытия. И он их делал, чудак этакий. Даже иногда значительные. Я расскажу тебе подробно, когда у нас будет время… Руа очень забавно говорит о нем: «Жуслен только и видит, что трехногих телят. В тот день, когда он согласится посмотреть на нормального теленка, ему покажется, что перед ним чудо, и он станет всюду кричать: «Знаете, а ведь, оказывается, существуют и четырехногие телята!» — Антуан во весь рост вытянулся на диване и скрестил руки на затылке. — Как видишь, я подобрал себе довольно удачную бригаду… Все трое очень разные, но замечательно дополняют друг друга… Ты был уже раньше знаком с Халифом? Он оказывает мне огромные услуги. Это человек совершенно исключительной трудоспособности. И притом необычайно одарен, скотина. Я сказал бы даже, что одаренность — его самая характерная черта. В этом и сила его, и вместе с тем ограниченность. Он схватывает все без каких-либо усилий. И каждое новое приобретение тотчас же занимает свое место у него в мозгу, место на заранее приготовленной полочке, так что в его башке никогда не бывает беспорядка. Но я всегда ощущал в нем что-то чуждое, что-то неопределимое… Вероятно, это идет от его расовой принадлежности… Не знаю, как это назвать… Его идеи словно не целиком исходят от него, словно не составляют с ним одного целого. Это крайне любопытно. Он пользуется своим мозгом не как принадлежащим ему органом, а скорее как инструментом… взятым откуда-то извне или от кого-то полученным…
Продолжая говорить, он посмотрел на часы и лениво спустил ноги с дивана.
«А ведь он читал газеты, — думал про себя Жак. — Неужели ему непонятна вся серьезность положения? Или он говорит все это, чтобы избежать откровенного разговора?»
— Ты сейчас куда? — спросил Антуан, вставая. — Хочешь, я тебя подвезу на машине?.. Мне-то нужно в министерство… на Кэ-д’Орсе.
— Вот как? — сказал заинтересовавшийся Жак, даже не скрывая удивления.
— Мне надо повидаться с Рюмелем, — с готовностью объяснил Антуан. — О, не для разговора о политике… Каждые два дня я делаю ему впрыскивание. Обычно он приезжает сюда, но сегодня от него позвонили, что он перегружен работой и не сможет уйти из своего кабинета.
— А что он думает о событиях? — прямо спросил Жак.
— Не знаю. Я как раз собираюсь порасспросить его… Заходи сегодня вечером, я тебе расскажу… Или, может быть, поедешь со мной? Это продлится не более десяти минут. Ты подождешь в машине.
Соблазненный этим предложением, Жак секунду подумал и утвердительно кивнул головой.
Тем временем Антуан перед уходом запирал ящики письменного стола.
— Знаешь, — пробормотал он, — чем я занимался только что, когда пришел домой? Искал свой воинский билет, чтобы посмотреть, куда являться по мобилизации… — Он уже не улыбался и спокойным тоном добавил: — компьень… И в первые сутки!..
Братья молча обменялись взглядами. После минутного колебания Жак серьезно сказал:
— Я уверен, что сегодня утром тысячи людей по всей Европе сделали то же самое…
— Бедняга Рюмель, — продолжал Антуан, когда они спускались по лестнице. — Он очень переутомился за зиму и должен был на днях ехать в отпуск. А теперь — по-видимому, из-за всех этих историй, — Бертело{66} попросил его отказаться от каникул. Тогда он явился ко мне, чтобы я помог ему выдержать эту нагрузку. Я начал лечение. Надеюсь, что удастся.
Жак не слушал. Только что он убедился, что сегодня, сам не зная почему, снова ощутил к Антуану братскую любовь, горячую, но в то же время требовательную и неудовлетворенную.
— Ах, Антуан, — вырвалось у него, — если бы ты лучше знал людей, массы, трудовой народ, насколько ты был бы… другим! (И в тоне его слышалось: «Насколько ты был бы лучше… И ближе ко мне!.. Как хорошо было бы любить тебя по-настоящему…»)
Антуан, шагавший впереди него обернулся с обиженным видом:
— А ты думаешь, я их не знаю? После пятнадцатилетней работы в больнице? Ты забываешь, что вот уже пятнадцать лет каждое утро я только и делаю, что общаюсь с людьми… Людьми из всех слоев общества — заводскими рабочими, населением предместий… И я, врач, вижу людей, каковы они есть: людей с которых страдание сбросило все маски! Неужели ты думаешь, что мой опыт не стоит твоего!
«Нет, — подумал Жак с упрямым раздражением. — Нет, это не одно и то же».
Минут через двадцать Антуан, выйдя из министерства с озабоченным лицом, вернулся к автомобилю, в котором его дожидался Жак.
— Там у них точно пожар, — пробурчал он. — Люди как ошалелые мечутся из отдела в отдел… Из всех посольств поступают телеграммы… Они с беспокойством ждут ответа на ультиматум; Сербия должна передать его сегодня вечером… — И, не отвечая на немой вопрос брата, Антуан спросил его: — тебе куда надо?
Жак едва не сказал: «В Юма». Но ограничился ответом:
— В район Биржи.
— Туда я не смогу тебя довезти: опоздаю. Но если хочешь, доедем вместе до площади Оперы.
Усевшись в машине, Антуан сейчас же заговорил:
— У Рюмеля очень озабоченный вид… Судя по утренним разговорам в кабинете министра, большое значение придается официальной ноте германского посольства, в которой заявлено, что австрийская нота не ультиматум, а только «требование ответа в кратчайший срок». Говорят, на дипломатическом жаргоне это означает очень многое: с одной стороны, что Германия стремится немного смягчить серьезность предпринятых Австрией шагов, с другой — что Австрия не отказывается от переговоров с Сербией…
— Значит, уже до этого дошло? — сказал Жак. — До того, что люди цепляются за подобные словесные тонкости?
— Вообще-то говоря, поскольку казалось, что Сербия готова капитулировать почти без оговорок, еще сегодня утром там все надеялись на лучшее.
— Но?.. — нетерпеливо спросил Жак.
— Но только что пришло известие, что Сербия мобилизует триста тысяч человек и что сербское правительство, боясь оставаться в Белграде, слишком близко от границы, сегодня вечером намеревается покинуть столицу и переехать в центральный район страны. Из чего можно заключить, что сербский ответ вовсе не будет капитуляцией, как на это надеялись, и что Сербия имеет основания предвидеть вооруженное нападение…
— А Франция? Собирается она действовать, что-нибудь предпринять?
— Рюмель, естественно, всего сказать не может. Но насколько я его понял, в настоящий момент большинство членов правительства считает, что следует проявить твердость и в случае необходимости открыто проводить подготовку к войне.
— Опять политика устрашения!
— Рюмель говорит, — и ясно, что именно таковы указания, данные на сегодня: «При создавшемся положении вещей Франция и Россия могут удержать центральные державы от выступления лишь в том случае, если покажут, что готовы на все». Он говорит: «Если хоть один из нас отступит — война неизбежна».
— И у всех у них, разумеется, есть при этом задняя мысль: «Если, несмотря на нашу угрожающую позицию, война все же разразится, наши приготовления дадут нам преимущество!»
