Галло и Жак остались в приемной, и Жак уже собирался уходить, когда внезапно распахнулась дверь. Появился Жорес; лоб его блестел от пота, круглая соломенная шляпа была сдвинута на затылок, плечи горбились, глаза прятались где-то глубоко под нависшими бровями. Короткой рукой он прижимал к боку набитый бумагами портфель. Он окинул обоих мужчин отсутствующим взглядом, машинально ответил на их поклон, тяжелым шагом прошел через комнату и исчез.
XXXIII
Госпожа де Фонтанен и Даниэль провели ночь у гроба, сидя на двух стульях друг подле друга. Женни по настоянию брата ушла, чтобы хоть несколько часов поспать.
Когда около семи утра Женни вернулась, Даниэль подошел к матери и тихонько коснулся ее плеча:
— Пойдем, мама… Женни посидит тут, пока мы попьем чаю…
Он говорил ласково, но твердо. Г-жа де Фонтанен повернула к Даниэлю свое утомленное лицо. Она почувствовала, что сопротивление бесполезно. «Воспользуюсь этим, — подумала она, — чтобы поговорить с ним о моей поездке в Австрию». Она бросила последний взгляд на гроб, поднялась и послушно пошла за сыном.
Утренний завтрак подали им в той самой комнате пристройки, где спала Женни. Окно было широко распахнуто в сад. При виде блестящего чайника, масла и меда в стеклянной посуде лицо г-жи де Фонтанен озарилось невольной, какой-то детской улыбкой. Утренний завтрак в начале дня вместе с детьми всегда был для нее благословенным часом мира и радости, который заново заряжал ее привычным оптимизмом.
— Правда, я хочу есть, — призналась она, подходя к столу. — А ты, мой мальчик?
Она села и стала машинально делать бутерброды. Даниэль смотрел на это, улыбаясь, растроганный тем, что снова видит в ярком дневном свете, как эти маленькие пухлые ручки деликатно совершают те самые движения, которые он с детства запомнил как некий обряд, творящийся каждое утро.
Перед уставленным едою подносом г-жа де Фонтанен под влиянием смутной ассоциации прошептала:
— Я так часто думала о тебе, мой мальчик, пока шли маневры. Вас досыта кормили?.. По вечерам я все думала, что ты, может быть, лежишь сейчас на соломе, промокший под дождем, и мне стыдно становилось, что я в постели; я не могла уснуть.
Он нагнулся и сжал руку матери.
— Что за мысль, мама! Наоборот, после стольких месяцев, проведенных в казарме, играть в войну для нас просто развлечение… — Склонившись к ней и продолжая говорить, он перебирал золотую цепочку браслета, который она носила на руке. — А кроме того, знаешь, — добавил он, — унтер-офицер на маневрах всегда может найти у местных жителей, где переспать!
Это вырвалось у него немного необдуманно. Ему вспомнились случайные любовные победы, одержанные на постоях, и он на мгновение смутился; г-жа де Фонтанен с присущей ей чуткостью хоть и неясно, но уловила это. Она старалась не смотреть на сына.
Последовало короткое молчание; потом она робко спросила:
— В котором часу ты должен выехать?
— В восемь вечера… Мой отпуск кончается в двенадцать ночи, но все будет в порядке, если я поспею к утренней перекличке.
Она подумала, что похороны не кончатся раньше половины второго, что домой они вернутся не раньше двух, что этот последний день с Даниэлем пролетит так быстро…
Словно подумав о том же самом, он сказал:
— Сегодня среди дня мне придется уйти: есть одно важное дело…
По тону его она почувствовала, что он что-то скрывает. Но была введена в заблуждение насчет самого секрета. Ибо это был тот самый неопределенный, немного слишком непринужденный тон, который он принимал в былые дни, когда, проведя с ней вечером у камина какой-нибудь час, он вдруг вставал и говорил: «А теперь, мама, прости, я побегу, у меня назначена встреча с товарищами».
Он смутно ощутил ее подозрение и решил его тотчас же рассеять:
— Надо получить один чек… От Людвигсона.
Это была правда. Он не хотел покидать Париж, не оставив матери этих денег.
Она, казалось, не слышала. Как всегда, она пила чай мелкими, тихими глотками, обжигая себе рот и не выпуская из рук чашки; глаза ее были слегка затуманены. Она думала об отъезде Даниэля, и на сердце ее лежала тяжесть. На мгновение это заставило ее забыть о предстоящей церемонии. А ведь она не имела права жаловаться: разлука с сыном, от которой она так страдала в течение многих месяцев, подходила к концу. В октябре он вернется домой. В октябре возобновится их жизнь втроем. При этой мысли ей рисовалось все их мирное будущее. Она не признавалась себе в этом, но со смертью Жерома горизонт как-то прояснился. Отныне она будет свободна, будет одна со своими детьми…
Даниэль смотрел на нее с выражением заботливым и несколько тревожным.
— Что вы обе будете делать в Париже в летние месяцы? — спросил он.
(Госпожа де Фонтанен, которой нужны были деньги, сдала на весь сезон свою дачу в Мезон-Лаффите.)
«Сейчас как раз время поговорить с ним о моей поездке», — подумала она.
— Не беспокойся, мальчик. Во-первых, я буду очень занята ликвидацией всех этих дел…
Он перебил ее:
— Я беспокоюсь о Женни, мама…
Хотя он давно уже привык к угрюмой замкнутости своей сестры, в эти последние дни его все же поразило измученное выражение лица Женни, ее лихорадочный взгляд.
— У нее совсем больной вид, — заявил он. — Ей надо бы на свежий воздух.
Госпожа де Фонтанен, не отвечая, поставила чашку на поднос. Она тоже заметила в лице дочери что-то необычное: какое-то отрешенное выражение, словно ее околдовали, выражение, которое не могло объясниться только смертью отца. Но у нее был иной, чем у Даниэля, взгляд на Женни.
— У нее несчастный характер, — вздохнула она, добавив с какой-то трогательной наивностью: — она не умеет доверять… — И затем немного торжественным, благоговейным тоном, каким привыкла говорить о некоторых вещах, она произнесла: — Видишь ли, всякий человек обречен нести бремя внутренних переживаний, внутренней борьбы…
— Да, — согласился Даниэль, не давая ей продолжать. — Но все же, если бы Женни могла нынче летом хоть недолго пожить в горах либо у моря…
— Ни горы, ни море ей не помогут, — сказала г-жа де Фонтанен, покачав головой, упрямая, как все кроткие люди, одержимые непоколебимой уверенностью в чем-либо. — Дело у Женни не в здоровье. Поверь мне, никто ей ничем не может помочь… Каждый человек неизбежно одинок в своей внутренней борьбе, как одиноким будет он и в тот час, когда ему придется принять свою смерть… — Она подумала об одиночестве Жерома в момент его кончины. Глаза ее наполнились слезами. Она сделала короткую паузу и тихо прибавила, словно для себя самой: — Наедине с собой и с Духом.
— С этими твоими принципами!.. — начал Даниэль. Голос его дрожал от легкого раздражения. Он вынул из портсигара папиросу и замолчал.
— С этими моими принципами?… — удивленно переспросила г-жа де Фонтанен.
Она смотрела, как он резким движением захлопнул портсигар и постучал мундштуком папиросы о тыльную часть руки, прежде чем взять ее в рот. «Совсем отцовские жесты, — подумала она. — Совсем те же руки…» Сходство было особенно отчетливым благодаря тому, что теперь у Даниэля на указательном пальце виднелся перстень, который г-жа де Фонтанен сама сняла с руки Жерома, прежде чем навеки скрестила его руки; и эта большая камея вызывала в ней мучительное видение тонких и мужественных рук, которые жили теперь только в ее памяти. При малейшем воспоминаний о физическом облике Жерома — она ничего не могла с собой поделать — сердце ее билось, словно ей было двадцать лет… Но черты сходства между отцом и сыном всегда вызывали в ней и сладостное ощущение, и вместе с тем ужасный страх.
— С этими моими принципами?.. — повторила она.
— Я только хотел сказать… — начал он. Он колебался, хмуря брови, ища слов. — Именно с этими твоими принципами ты всегда предоставляла… другим… идти в одиночестве и совершенно свободно путями их судьбы, даже когда эти пути были очевидно дурными, даже когда эта судьба не могла внести ни в их жизнь, ни в твою ничего, кроме горя!
Она вздрогнула, словно от удара. Но все же отказывалась понимать и деланно улыбнулась.
— Теперь ты упрекаешь меня за то, что я давала тебе слишком много свободы?
Даниэль, в свою очередь, улыбнулся и, наклонившись, положил свою руку на руку матери.
— Я не упрекаю тебя и никогда ни в чем не стану упрекать, ты это прекрасно знаешь, мама, — сказал он, ласково глядя на нее. И затем, не в силах сладить с собой, настойчиво добавил: — И ты так же хорошо знаешь, что я говорил не о себе.
— О мой мальчик, — воскликнула она с внезапным негодованием, — это нехорошо!.. — Она была задета за живое. — Ты всегда выискивал причины, чтобы обвинить отца!
В это утро, за несколько часов до похорон, подобный спор был особенно неуместен. Даниэль это чувствовал. Он уже жалел, что у него вырвались эти слова. Но само недовольство тем, что они были произнесены, глупейшим образом толкало его на то, чтобы усугубить этот промах.
