кнопку с номером "31". Из динамика слабый голос Скорнезе спросил: "Кто там?" — "Скорую помощь" вызывали?" Замок двери щелкнул, и Александр Эттингер вошел в подъезд. Теперь у подозрительного сицилийца не возникнет сомнений в том, что приехал врач "Скорой" по его вызову.
Поднявшись на шестой этаж, Эттингер увидел, что Скорнезе уже ждет его у приоткрытой двери в квартиру, не снимая с нее цепочки. Лицо его было до синевы бледным, под глазами легли темные круги.
— Вы один? — спросил он, подозрительно оглядывая мнимого врача с ног до головы.
— Да, напарник отпросился на час, — беззаботным голосом ответил Эттингер. Скорнезе еще раз осмотрел через щель лестничную площадку и снял цепочку с двери.
— Что вас беспокоит, кроме рвоты, головокружения и слабости? — спросил Эттингер, проходя в квартиру. — Боли в животе есть?
Итальянец, наконец поборов свою подозрительность, закрыл за ним дверь и подошел к расстеленной кровати, возле которой стоял большой пластиковый таз.
— Боюсь, опять вырвет. Что это может быть, доктор?
— Видимо, давление резко подскочило. Гипертонической болезнью не страдаете?
— Да вроде нет.
— Ну хорошо, ложитесь, я посмотрю вас.
Измерив у итальянца артериальное давление, он присвистнул про себя — 260 на 140! — норадреналин дал себя знать. В принципе можно было и не добавлять в томатный сок апоморфина. При таком высоком артериальном давлении Скорнезе и так начало бы рвать. Эттингер открыл свой чемоданчик и набрал двадцатикубовый шприц раствора норадреналина. Доза была очень велика, но можно было не бояться, что препарат обнаружат в крови на вскрытии — он вырабатывался самим организмом и не являлся чем-то чужеродным для него. Мнимый доктор наложил больному жгут на руку и ловко воткнул в вену локтевого сгиба тончайшую иголку, изготовленную по его специальному заказу. След от укола такой иглой обнаружить очень трудно. Введя все содержимое шприца в вену, он осторожно вытащил иглу, плотно придавливая пальцем кожу руки над ней, чтобы не осталось кровоподтека.
— Ну вот, все в порядке. Уверен, что завтра никаких проблем с вашим здоровьем уже не будет, — серьезно произнес Эттингер, подумав про себя, что завтра у Скорнезе вообще уже никаких проблем не будет, потому что от такой дозы норадреналина через несколько минут артериальное давление подскочит до таких цифр, что это наверняка кончится обширным кровоизлиянием в мозг.
Выйдя от больного и убедившись по звуку, что тот запер за ним дверь на щеколду и цепочку, убийца спустился на этаж ниже в свою квартиру. Там он быстро снял с себя халат, уложил его вместе с врачебным чемоданчиком в большую-Спортивную сумку, побросал туда же всю аппаратуру и личные вещи и навсегда покинул дом на 37-й улице, выбросив из памяти имя Вито Скорнезе навсегда. Впереди его ждало новое дело".
Доктор Льюис отложил ручку и потянулся, подумав, что и его впереди ждет новое дело, точнее новый рассказ. Но начнет он его на будущей неделе. Александр Эттингер все-таки тоже нуждается в отдыхе при всей своей выносливости. Роберт Льюис так сжился со своим постоянным персонажем, что уже считал его живым человеком, только существующим как бы в другом, параллельном мире. Этот созданный им самим мир был для Льюиса, наверное, не менее реален, чем тот, в котором жил он сам. Честно говоря, доктор в значительной степени отождествлял себя с Эттингером. Ему казалось, что это он сам — высокий, мускулистый, бесстрашный — входит в квартиру мафиози Скорнезе, чтобы стереть его с лица земли, исполнить приговор, который он же ему и вынес. Доктор забывал о своем невысоком росте, о полноте, лысине и безвольном подбородке и полностью вживался в образ благородного убийцы Эттингера. В такие минуты он даже не боялся или почти не боялся ни своей жёны, ни госпитального начальства.
Иногда, когда Анны не было дома, Льюис подходил к большому зеркалу в спальне, втягивал живот, расправлял, плечи, выдвигал вперед челюсть и пристально рассматривал свое отражение, сравнивая себя с Александром Эттингером. Потом с шумом выпускал из себя задержанное дыхание и, разочарованно вздохнув, отходил от зеркала.
Написание рассказов постепенно стало его жизнью. Даже когда ему случалось ехать в метро, он тут же доставал толстый блокнот и ручку и начинал строчить, морщась от качки вагона и торопясь успеть записать приходящие в голову мысли. И уж совсем прекрасно он чувствовал себя в самолете, особенно когда лететь приходилось несколько часов. В просторном, светлом салоне под мерный, успокаивающий рокот моторов Льюису писалось как нигде в другом месте. К сожалению, летать приходилось довольно редко. В конце июля в Лос-Анджелесе проходил Всеамериканский съезд реаниматологов-анестезиологов, и доктор должен был принять в нем участие. Он ждал дня начала съезда прямо-таки с детским нетерпением. Во-первых, это была восхитительная возможность целых три дня пожить вдали от жены и от телефона, во-вторых, смена обстановки и встреча со старыми друзьями и коллегами, с которыми он учился или когда-то работал; а в-третьих, эти несколько часов в самолете туда и столько же обратно, во время которых можно погрузиться в работу, ни на что не отвлекаясь. О, эти прекрасные часы полного одиночества среди множества людей — Роберт Льюис умел ценить их как никто другой. Поэтому С вполне понятным нетерпением он ожидал того момента, когда наконец опустится в мягкое кресло салона второго класса и откроет свой блокнот на девственно чистой, манящей своей нетронутой белизной, странице. Он будет долго колебаться прежде чем начать, немного жалея снежную целину плотной, чуть шероховатой бумаги, но наконец решится, и золотое перо "паркера" тронется в свой долгий путь, то ускоряя шаг по твердому насту, то с трудом пробираясь среди снежных сугробов, временами замирая ненадолго, словно отдыхая, но неизменно вновь оживая и упорно двигаясь вперед. И за ним, как следы на снегу, будут оставаться маленькие синие буковки. Они будут складываться в слова, слова — в предложения фразы, в мольбы и проклятия, из которых родятся живые люди со своими собственными, мало зависящими от автора, мыслями и желаниями, привязанностями и страхами.
Но на этот раз судьба рассудила иначе, и Роберту Льюису не удалось написать за весь полет ни строчки. Причина была извинительной: в соседнее кресло сел высокий мужчина с крючковатым носом, вынул из портфеля номер "Черной маски", раскрыв его на странице с рассказом "Эттингер играет со смертью", и углубился в чтение. Сердце доктора чуть не выскочило из груди. Впервые он встретился со своим читателем. Скосив глаза, он отметил, что сосед уже дочитывает рассказ. Что делать — сознаться в авторстве или попробовать узнать мнение, оставаясь инкогнито?
