Я поднял с колен Ветки автомат. Потому что, пошатываясь и хрюкающе взрыкивая, спешил к нам перебравшийся через ограждение порченый. Изодранное цветастое платье развевалось на нем. Черные грязные космы шевелились вокруг его головы, неряшливо обрамляя темное, ничего не выражающее мертвое лицо.
Спиридон аккуратно и медленно, постаравшись не лязгнуть, оттянул затвор пистолета.
«Брахмана нашего захватим и уходим!»
Это что значит? Да только то, что никакого штурмового отряда нет. Есть лишь пара сопляков, проникшая на территорию военной базы исключительно потому, что свихнувшийся гарнизон не смог оказать им нормального сопротивления.
Вот оно, то «нехорошее», что почувствовал его шеф… Бывший шеф.
Эх, Комиссар, Комиссар!.. Как же так? Ведь он, Спиридон, успел привязаться к нему, успел даже проникнуться доверием. Несмотря на четкие инструкции, полученные в самом начале их совместной работы: с ЛОПСа глаз не сводить, контролировать каждый шаг, об изменениях в поведении немедленно сообщать. На то он и ЛОПС…
Спиридона стиснула злость, аж слезы выступили в уголках глаз.
Ну, откуда, откуда в людях берется этот неистовый неубиваемый зуд врезаться со своим никому не нужным собственным мнением в монолит решений умудренных опытом профессионалов? Откуда эта надрывная жажда одиночек яростно тявкать из-за угла, кусать за ноги размеренно шагающую – в единственно правильном направлении шагающую – колонну большинства? Сколько бед происходит из-за таких вот самонадеянных выскочек, как Всадник и его шайка!.. Как Комиссар, который вроде держался, держался, да так и не сумел (ЛОПС же!) совладать с собой… Ох, сколь же умно рассудило в нужный момент начальство, когда распорядилось попросту отстреливать, как заразных крыс, шептунов, бегущих государственных интересов! Жаль, чересчур милостиво обошлись с этими выродками… Всех надо было их к стенке, всех, подчистую! Им ведь, крысам, только оставь лазейку – вмиг обрушат, подточив снизу, то, что кропотливо сооружалось на благо всего человечества тяжким трудом многих и многих. Как вот этот Объект, например. Штуку.
В коей они, чертовы умники, близоруко видят некую угрозу, суть которой сами толком и сформулировать не в силах. Кондиционер! Ничего более идиотского и придумать нельзя!
Ну никак они, вездесущие шавки, не могут уяснить простейшую истину: мир изменяется по собственным, не поддающимся пониманию законам, а не по хотению людей. Как бы они, люди, для этого ни старались. И поэтому все, чего эти выродки сумеют добиться, – только лишь навредить здравому и мудро управляемому большинству. И в конце концов погибнуть, ни на йоту не приблизившись к осуществлению задуманного. Сражающиеся во имя изменения мира обречены. Следующие правилам мирового порядка, ведущие за собой остальных, выживут и приумножатся. Так было и будет всегда.
Совсем рядом сухо треснул автоматный выстрел. Спиридон поднял голову и увидел в паре шагов запрокидывающегося порченого в драном цветастом платье, в темном лбу порченого чернела пулевая пробоина.
Это зрелище вернуло Спиридона к действительности.
«Сваливать собрались? Нагадили – и бежать? Нет, не выйдет… Сперва кончаю ублюдка, который возле дохлой бабы сидит, – быстро прикинул он. – А потом – второго, который к котловану побежал…»
Спиридон напрягся, чтобы вскочить, но тут что-то тяжелое, густо воняющее землей и гнилым мясом, навалилось на него сзади. Он взбрыкнул ногами, с размаху закинул за голову руку с пистолетом, пытаясь ударить нападавшего. Но было уже поздно. Мертвой хваткой сомкнулись на его загривке безжалостные челюсти, разорвав плоть, размозжив шейные позвонки, мгновенно потушив взвывший от непереносимой боли мозг.
Здесь, у КПП, было уже много спокойнее. Здесь, кроме нас четверых, вообще не было живых. Валялись тут и там трупы, и порченые, подобно стервятникам, нависали над ними, вороша неостывшие еще тела, с хрустом отрывая от них куски жадными ртами. На нас порченые не обращали внимания, им и без нас было чем заняться…
Безумная кровавая круговерть осталась позади. Я был настолько вымотан, что толком уже и не помнил, как мы продирались сквозь нее. В памяти, как в бурлящем котле, вращались, то появляясь на неспокойной поверхности, то вновь ускользая, лишь лоскуты и обрывки только что пережитого. Отчаянный бег… прыжки… бешеный бой крови в ушах, теснящее горло дыхание… и рожи, рожи! Оскаленные то животным страхом, то кровожадной свирепостью. И свистящие удары смертоносными полосками стали… горячие алые брызги…
Вот когда снова пригодились нам наши джаги, давно уж не пускаемые в ход. Это ведь только в кино бесстрашные герои демонстрируют бравые акробатические номера: сальто вперед, сальто назад. В одной руке – спасаемый товарищ, в другой – противотанковый пулемет с нескончаемыми обоймами, с помощью которого с меткостью профессионального снайпера героем выкашиваются сонмы врагов… А попробуйте в реальной жизни – даже и безо всякой ноши – стрелять из того же калаша лишь одной рукой!
Задыхаясь, мы опустились на землю. Я поспешно, но осторожно переместил мою Ветку с плеча на колени, Дега свалился набок прямо с Максом на плече.
Ветка так и не открыла глаза. Беспамятство не отпускало ее: она изредка кривила губы, постанывая, а по ее телу непрерывно, одна за другой, пробегали мелкие волны судорог. И от каждой такой волны я ощущал мучительную боль в сердце.
Макс же, лишь очутившись на земле, оттолкнулся от хватающего по-рыбьи ртом воздух Деги. Рывком поднялся, сел, опершись на руки.
– Ветка! – громко позвал он, блуждая взглядом.
– Да тише ты! – отозвался я. – Здесь она.
– Жива? – Он повернулся ко мне, перетащив свое тело в необходимое для того положение.
– Жива.
Брахман пополз ко мне, волоча за собою безвольно скребущие по земле ноги. Я невольно отодвинулся, закрывая от него Ветку.
– Грабли убери! – скрипнул зубами Макс. – Ну!
Опомнившись, я подчинился. Он положил ей на лоб ладонь, закрыв глаза, зашептал что-то. И почти сразу же Ветка обмякла в моих руках, и лицо ее умиротворенно разгладилось.
– Пусть поспит… – проговорил Макс.
И вдруг – явно вспомнив о чем-то – передернул плечами, свел лопатки, хлопнул обеими руками себе по груди:
– Рюкзак где мой? Я что-то… плохо помню.
– У того жмура… – вяло ответил ему Дега. – Который рядом с тобой валялся…
Лицо Макса вмиг осунулось.
– Выходит, нам не удалось… – выговорил он.
– Как это не удалось? – возмутился Дега. – Конечно, удалось! Вытащили вас из самого пекла!
– Штука уничтожена?
– Как бы… нет.
– Тебе – не удалось, – внес я необходимые коррективы. – Мы-то свои задачи выполнили. Дега прикрывал меня. Я прикрывал Ветку. А она – тебя. А уж твоей задачей было – Штуку взрывать.
И вдруг у меня в голове остро вспыхнуло понимание: мы выжили! Выжили мы! У нас получилось! Мы нырнули в омут смерти и вернулись обратно. Видно, и правда смерть не властна над теми, кто накрепко соединен между собой нитями отвергающей страх любви. Видно, действительно работает эта цепочка незримой метафизической связи…
– Ты чего? – покосился на меня Дега.
– Да так… – ответил я. Не мог же я вывалить ему всю эту конструкцию: на смех меня подымет. Не сейчас, конечно, подымет. Потом…
Макс пополз обратно к моему корешу.
– Возвращаемся! – распорядился он.
– Туда? – изумился Дега. – Вот уж нет! Что я тебе – скакун вороной? Мы сваливаем отсюда.
Макс, не говоря больше ни слова, пополз, отталкиваясь от земли руками, по направлению ко второй линии ограждения. Надо полагать, снова к котловану.
Всего несколько секунд понадобилось мне для принятия решения.
– Стой! – крикнул я брахману. – Я с тобой!
Макс остановился. Посмотрел на меня – и во взгляде его не было удивления. Он кивнул мне. Зато Дега затопал ногами, закричал:
– Ты сдурел, что ли? Никто никуда не пойдет!
Я лихорадочно соображал, как же объяснить корешу, что я чувствую.
– Цепочка не должна рваться, – сказал я. – Я жертвую собой ради Ветки, которая готова пожертвовать собой ради Макса. Это мой выбор. Я ведь не могу отпустить Макса на верную смерть, верно?
– А я тебя могу отпустить?!
– А ты вытащишь отсюда Ветку. Не сделаешь этого, она погибнет. Как ты не поймешь-то? Так цепочка не порвется. Станет короче, но не порвется. Цепочка не должна рваться…
– Да какая еще, к дьяволу, цепочка?! – вылупился Дега.
Полукруглая кромка обрыва маячила впереди, то сжимаясь до размеров точки, то расползаясь чудовищной черной ухмылкой; то приближаясь на расстояние вытянутой руки, а то вдруг уносясь к недосягаемому и невидимому горизонту.
Это все потому, что никак не удается полностью открыть глаза. Сковывающая слабость разливается по телу, которое на каждое движение отзывается болью. Так хочется подчиниться этой слабости, застыть в безболезненном покое… Но останавливаться нельзя. Никак нельзя. Совершил ошибку – будь добр, исправь ее. Пока есть такая возможность.
