Но вот из всех уст и сердец вознеслось к небу «Kyrie Eleison».[20] С древних сводов, сотрясенных этим взрывом голосов, посыпалась пыль и обломки сгнившего дерева. Солнце, накалявшее шиферную кровлю, превращало тесную церковку в настоящее пекло. И от сильного волнения, тревожного ожидания, близости неизреченного таинства, сжимались сердца детей, теснилось дыхание в груди у их матерей.
Священник, некоторое время сидевший, поднялся к алтарю и, обнажив голову с серебряными волосами, дрожащими руками приступил к совершению таинства. Он повернулся к своей пастве и, простирая к ней руки, возгласил: «Orate, fratres!» – «Молитесь, братья!» Все стали молиться. Старый священник шептал теперь едва слышно таинственные, дивные слова; колокольчик звенел не переставая; толпа, простертая ниц, призывала бога; дети изнемогали от безмерного, томительного напряжения.
В эти-то минуты Роза, которая сидела, закрыв лицо руками, вдруг вспомнила свою мать, церковь в родной деревне, первое причастие. Ей показалось, что вернулся тот день, когда она, такая маленькая, тонула в своем белом платьице; она заплакала. Сначала она плакала тихо, слезы медленно катились из-под ресниц, но под наплывом воспоминаний ее волнение возросло, у нее перехватило горло, сердце сильно забилось, и она зарыдала. Вынув платок, она утирала глаза, затыкала себе рот и нос, чтобы не плакать громко. Напрасно. Какой-то хрип вырвался из ее горла, и ему ответили два глубоких, раздирающих вздоха, это обе ее соседки, склоненные рядом, Луиза и Флора, под влиянием таких же далеких воспоминаний вздыхали, заливаясь слезами.
Слезы заразительны: скоро и Мадам почувствовала влагу под ресницами и, повернувшись к золовке, увидела, что плачет вся скамейка.
Священник приготовлял святые дары. Дети уже без мыслей, в каком-то трепете благочестия приникли к плитам пола. И в толпе там и сям женщины, матери или сестры причастников, переживая вместе с ними их острое волнение, потрясенные к тому же видом этих красивых коленопреклоненных дам, судорожно всхлипывавших, утирали слезы клетчатыми ситцевыми платками и прижимали левую руку к сильно бьющемуся сердцу.
Как искра зажигает созревшую ниву, так в одно мгновение рыдания Розы и ее подруг заразили всю толпу. Мужчины, женщины, старики, молодые парни в новых блузах – все сразу зарыдали, и казалось – над головами их витает что-то нездешнее, разлита чья-то душа, веет дивное дыхание существа невидимого и всемогущего.
Но вот на клиросе раздался короткий тихий удар: это монахиня, постучав по молитвеннику, дала знак приступить к причастию. И дети, трепеща в религиозном экстазе, приблизились к священному аналою.
Весь ряд встал на колени. Старый священник, держа в руках серебряную позолоченную дароносицу, проходил перед ними, подавая каждому двумя пальцами священную облатку, тело Христово, искупление мира. Дети, сильно побледнев, закрыв глаза, открывали рот с судорожным усилием, с нервными гримасами; и длинная пелена, протянутая под их подбородками, колыхалась, как текущая вода.
Вдруг словно порыв безумия пронесся по церкви, рокот толпы в экстазе, буря рыданий и заглушённых криков. Это промчалось, как ветер, как вихрь, клонящий к земле целые леса. И священник с облаткой в руке стоял неподвижно, парализованный волнением, мысленно твердя: «Это Бог, Бог среди нас, он явил себя, сошел на мой призыв к своему коленопреклоненному народу!» И он зашептал, не находя слов от волнения, бессвязные молитвы, мольбы души, страстно рвущейся к небу.
Он закончил обряд причащения в порыве такого религиозного исступления, что у него подкашивались ноги, и, вкусив наконец и сам крови своего господа, он погрузился в пылкую благодарственную молитву.
За его спиной толпа понемногу успокаивалась. Голоса певчих, которым белое облачение придавало какое-то величие, звучали теперь не так уверенно, смягченные волнением. И даже труба точно охрипла, как будто и она рыдала вместе с людьми.
Но вот священник, подняв руки, дал певчим знак замолчать и, пройдя между двумя рядами причастников, погруженных в блаженный экстаз, подошел к самой решетке клироса.
Прихожане уже усаживались, шумно двигая стульями, и все усиленно сморкались. Но, когда священник повернулся к ним, все смолкло, и он заговорил, очень тихо, запинаясь, глухим голосом:
– Дорогие мои братья, дорогие сестры, дети мои, от всего сердца благодарю вас! Вы только что дали мне испытать величайшую радость в моей жизни. Я почувствовал присутствие Бога, сошедшего к нам на мой призыв. Он пришел. Он был тут, – это Он переполнял ваши сердца, исторгая слезы из ваших глаз. Я самый старый священник в епархии, и сегодня я также и самый счастливый. Чудо совершилось среди нас, истинное, великое чудо! В тот миг, когда Иисус Христос впервые вошел в тела этих детей, святой дух, небесный голубь слетел на вас, дыхание Господне осенило вас, овладело вами, склонило вас, как тростник под ветром.
Потом, повернувшись к двум скамьям, занятым гостьями столяра, он прибавил уже более внятно:
– Особенно благодарю вас, дорогие сестры, прибывшие издалека, ибо ваше присутствие среди нас, ваша явная вера и столь пламенное благочестие послужили благим примером для всех. Вы – назидание для всего моего прихода; ваше волнение согрело сердца; не будь вас, этот великий день, быть может, не стал бы таким поистине божественным. Иногда достаточно бывает одной избранной овцы, чтобы Господь сошел на всю паству.
Голос его задрожал. Он прибавил еще:
– Милость Господня да будет с вами. Аминь.
И поднялся к алтарю, чтобы закончить службу.
Все заторопились уходить. Даже дети засуетились, утомленные долгим душевным напряжением. К тому же они проголодались, и родители их понемногу расходились, не дожидаясь последнего чтения Евангелия, так как им нужно было закончить приготовления к обеду.
У выхода началась давка, шумная толкотня, нестройный хор крикливых голосов с певучим нормандским акцентом. Толпа выстроилась в два ряда, и, когда появлялись дети, каждая семья бросалась к своему ребенку.
Констанцу окружили, обхватили, целуя, все женщины их дома. Особенно Роза никак не могла от нее оторваться. Наконец она взяла ее за одну руку, г-жа Телье – за другую: Рафаэль и Фернанда приподняли ее длинную кисейную юбку, чтобы она не волочилась по пыли; Луиза и Флора замыкали шествие вместе с г-жой Риве; и девочка, задумчивая, проникнутая мыслью о боге, которого она несла в себе, пошла домой, окруженная этим почетным эскортом.
Парадный обед был подан в мастерской на длинных досках, положенных на козлы.
В открытую на улицу дверь врывалось сюда все ликование деревни. Повсюду шел пир. Через каждое окно виднелись сидящие за столом по-праздничному принаряженные люди, и из домов слышались крики хмельного веселья. Крестьяне без пиджаков, в одних жилетах, пили стаканами чистый сидр; в каждой такой компании из двух семей, обедавших в этот день вместе, сидело по двое детей, тут – две девочки, там – два мальчика.
Порой в душном полуденном зное проезжал, подскакивая, шарабан, и человек в блузе, правивший старой лошаденкой, бросал завистливый взгляд на все это пиршество, выставленное напоказ.
В доме столяра веселье носило оттенок сдержанности – след пережитых утром волнений. Один только Риве был в ударе и пил без меры. Г-жа Телье каждую минуту поглядывала на часы: чтобы не потерять два дня подряд, им необходимо было выехать поездом в 3 часа 55 минут, который к вечеру доставил бы их в Фекан.
Столяр из кожи лез, чтобы отвлечь ее внимание в другую сторону и удержать гостей до завтра; но Мадам не поддавалась, для нее дело было прежде всего.
Как только выпили кофе, она приказала своим девицам собираться поживее. Затем обратилась к брату:
– А ты сейчас же иди запрягать, – и сама пошла закончить последние сборы в путь.
Когда она снова сошла вниз, ее поджидала здесь золовка, чтобы переговорить о девочке. Произошел длинный разговор, но ничего не было решено. Крестьянка хитрила, прикидываясь растроганной, а г-жа Телье, держа племянницу на коленях, ограничивалась неопределенными обещаниями, не желая ничем себя связывать: она позаботится о девочке, время терпит, и они ведь не в последний раз видятся.
Однако повозка все не подъезжала, и девушки не сходили вниз. Наверху слышался хохот, какая-то возня, крики, хлопанье в ладоши. Наконец жена столяра пошла в конюшню посмотреть, готов ли экипаж, а Мадам тем временем поднялась наверх.
Риве, совсем пьяный и наполовину раздетый, безуспешно пытался овладеть Розой, которая умирала от смеха. Оба Насоса держали его за руки и старались усмирить, возмущенные этой сценой после утренней церемонии, а Рафаэль и Фернанда, наоборот, подстрекали его и, держась за бока, хохотали до упаду. При каждой неудачной попытке пьяного они испускали пронзительные крики. Столяр в бешенстве, весь растерзанный, багрово-красный, делал яростные усилия вырваться из рук двух вцепившихся в него женщин и изо всей силы тянул к себе за юбку Розу, бормоча:
