– Так ты не хочешь, потаскуха?
Мадам, исполнившись негодования, бросилась к брату, схватила его за плечи и вытолкнула за дверь с такой силой, что он стукнулся о стену.
Минуту спустя они услышали, как он во дворе поливает себе голову водой. И когда он появился в повозке, то был уже совершенно спокоен.
Двинулись в путь, как накануне, и белая лошадка снова побежала своей бодрой, танцующей рысью.
Под жаркими лучами солнца веселье, утихшее было во время обеда, возобновилось. Девушек забавляла теперь даже тряска в телеге, они нарочно толкали стулья соседок и поминутно хохотали. Неудачное покушение Риве привело их в веселое настроение.
Нестерпимо яркий свет заливал поля – свет, от которого рябило в глазах. Колеса поднимали два вихря пыли, долго еще кружившиеся на дороге позади телеги.
Неожиданно Фернанда, любившая музыку, стала упрашивать Розу спеть. Та весело затянула песенку «Толстый кюре из Медона». Но Мадам тотчас велела ей замолчать, находя эту песенку малоподходящей для такого дня. Она предложила:
– Спой-ка нам лучше что-нибудь из Беранже.
Роза подумала с минуту, выбирая, потом своим испитым голосом запела «Бабушку»:
Старушка под хмельком призналась,Качая дряхлой головой:«Как молодежь-то увиваласьВ былые дни за мной!..Уж пожить умела я!..Где ты, юность знойная,Ручка моя белая,Ножка моя стройная?»
И хор девушек во главе с Мадам подхватил:
«Уж пожить умела я!..Где ты, юность знойная,Ручка моя белая,Ножка моя стройная?»
– Вот это здорово! – объявил Риве, возбужденный ритмом песни.
Роза продолжала:
«Как, бабушка, ты позволяла?» —«Э, детки, красоте своейВ пятнадцать лет я цену зналаИ не спала ночей».
Все хором заорали припев; а Риве притопывал ногой по оглобле и отбивал такт вожжами на спине своей лошадки, которая, как будто и ее подзадорила песня, пустилась вскачь бурным галопом, так что дамы свалились все в кучу, одна на другую, на дно телеги.
Они поднялись, хохоча как сумасшедшие. И снова песня, выкрикиваемая во все горло, зазвучала в полях, под жгучим небом, среди зреющих хлебов, под бешеный бег лошадки, которая, к великой радости путешественниц, всякий раз, как грянет припев, закусив удила, отхватывала сто метров галопом.
Местами какой-нибудь каменотес, работавший на дороге, поднимал голову и смотрел сквозь свою проволочную сетку на эту словно взбесившуюся орущую повозку, мчавшуюся мимо в облаке пыли.
Когда приехали на станцию, столяр расчувствовался:
– Как жаль, что вы уезжаете, мы бы славно повеселились!
Мадам ответила рассудительно:
– Всему свое время, нельзя же вечно веселиться.
Тут Риве осенила блестящая мысль.
– Знаете что, – сказал он, – я побываю у вас в Фекане в будущем месяце. – И хитро посмотрел на Розу масленым игривым взглядом.
– Что же, – промолвила Мадам, – приезжай, если хочешь, но глупостей делать я тебе не позволю. Надо быть благоразумным.
Он промолчал и, так как в это время раздался уже свисток паровоза, принялся на прощание целоваться со всеми. Когда дошла очередь до Розы, он жадно потянулся к ее рту, но она, смеясь сжатыми губами, всякий раз быстро отворачивалась. Не выпуская ее из объятий, он, однако, не мог с ней справиться, так как ему мешал длинный кнут, который он держал в руке и которым во время этих бесплодных усилий он отчаянно размахивал за спиной девушки.
– Пассажиры на Руан, занимайте места! – крикнул кондуктор.
Они вошли в вагон.
Раздался тонкий свисток; ему тотчас ответил могучий гудок паровоза, с шумом выплюнувшего первую струю пара, и колеса с видимым усилием завертелись.
Риве, выйдя из вокзала, побежал к барьеру, чтобы еще раз взглянуть на Розу. И, когда вагон, набитый этим живым товаром, проходил мимо, столяр защелкал своим кнутом и приплясывая, запел во все горло:
«Уж пожить умела я!..Где ты, юность знойная,Ручка моя белая,Ножка моя стройная?»
Потом он долго смотрел, как удаляется белый платочек, которым ему махали из окна.
ГЛАВА III
Они спали до самого приезда мирным сном праведниц. И когда, приехав, вошли в дом посвежевшие, отдохнувшие, готовые приступить к своим ежевечерним обязанностям, у Мадам невольно вырвалось:
– Я и то уж соскучилась по дому.
Они наскоро поужинали, потом, надев свой боевой наряд, стали поджидать обычных гостей. И зажженный вновь фонарь, похожий на лампаду перед Мадонной, возвестил прохожим, что стадо вернулось в овчарню.
Новость в одно мгновение распространилась по городу, неизвестно как, неизвестно через кого. Г-н Филипп, сын банкира, простер даже свою любезность до того, что известил через посыльного г-на Турнево, узника своей семьи.
У рыбосола, как всегда по воскресеньям, обедало несколько родственников, и они сидели за кофе, когда пришел человек с письмом. Турнево в сильном волнении вскрыл конверт и побледнел: в письме были написаны карандашом следующие несколько слов: «Груз трески отыскался. Судно вошло в гавань. Выгодное для вас дело. Приходите скорей!»
Он порылся в карманах, дал двадцать сантимов на чай посыльному и, внезапно покраснев до ушей, сказал:
– Мне необходимо отлучиться.
При этом он протянул жене лаконическую и таинственную записку. Затем он позвонил и сказал пришедшей на звонок служанке:
– Пальто и шляпу, живей!
Едва он очутился на улице, как пустился бегом, насвистывая песенку, и дорога показалась ему вдвое длиннее – так велико было его нетерпение.
Заведение Телье имело праздничный вид. В нижнем этаже громкие голоса матросов производили оглушительный шум. Луиза и Флора не знали, кому раньше отвечать, пили то с одним, то с другим, более чем когда-либо оправдывая свою кличку Насосы. Их звали одновременно со всех сторон; они не успевали всех удовлетворить, и им предстояла трудная ночь.
Общество верхнего этажа к девяти часам было уже в полном сборе. Г-н Вас, член коммерческого суда, всеми признанный, но платонический воздыхатель Мадам, шептался с нею в уголке, и оба улыбались так, как будто уже готовы были заключить какое-то соглашение. На коленях у господина Пулена, бывшего мэра, сидела верхом Роза и, пригнувшись к самому его лицу, водила своими коротенькими руками по белым бакенбардам этого почтенного человека. Из-под высоко вздернутой желтой шелковой юбки виднелась голая ляжка, резко выделяясь на черном сукне брюк. Красный чулок был стянут голубой подвязкой, подарком коммивояжера.
Длинная Фернанда растянулась на диване, положив обе ноги на живот г-ну Пемпесу, сборщику податей, а грудью прижимаясь к жилету молодого Филиппа, которого она обняла за шею правой рукой, а левой держала папиросу.
Рафаэль, видимо, вела какие-то переговоры со страховым агентом Дюпюи и закончила их следующими словами:
– Ладно, миленький, сегодня вечером я согласна.
Потом, быстро сделав в одиночку тур вальса по салону, прокричала:
– Сегодня – все, что захотите!
Дверь распахнулась, и влетел г-н Турнево. Его встретили восторженными криками:
– Да здравствует Турнево!..
И Рафаэль, все еще кружившаяся, бросилась к нему на шею. Он схватил ее мощным объятием, не говоря ни слова, поднял с земли как перышко, прошел через весь зал к двери в глубине и под гром аплодисментов скрылся со своей живой ношей на лестнице, ведущей в спальню.
Роза, которая разжигала бывшего мэра, беспрерывно целуя его и дергая при этом за бакенбарды, чтобы голова его держалась прямо, воспользовалась случаем и сказала:
– Давай сделаем, как они.
Старичок встал, одернул жилет и пошел за девушкой, шаря в кармане, где у него лежали деньги.
Когда Фернанда и Мадам остались одни с четырьмя мужчинами, Филипп воскликнул:
– Я ставлю шампанское! Мадам Телье, велите подать три бутылки.
Фернанда, прижимаясь к нему, шепнула ему на ухо:
– Поиграй, а мы потанцуем, хорошо?
Он поднялся и, сев за древний спинет,[21] дремавший в углу, стал извлекать из его кряхтящего нутра звуки вальса, хриплые, плачущие. Длинная Фернанда обняла сборщика податей. Мадам склонилась в объятиях г-на Васа, и обе пары закружились, обмениваясь поцелуями. Г-н Вас, когда-то танцевавший в высшем свете, манерничал, а Мадам смотрела на него влюбленным взором – взором, говорящим «да», стыдливое и более сладостное, чем «да», сказанное вслух.
Фредерик принес шампанское. Когда хлопнула первая пробка, Филипп заиграл ритурнель кадрили.
Обе пары танцевали ее чинно, на светский лад, жеманно кланяясь и приседая.
Потанцевав, стали пить. Появился Турнево, удовлетворенный, веселый, сияющий. Он во всеуслышание объявил:
– Не знаю, что случилось с Рафаэлью, но она сегодня просто совершенство!
Ему подали бокал, и он залпом осушил его, бормоча:
– Черт побери, какая роскошь!
Филипп заиграл вдруг веселую польку, и Турнево пустился плясать с Прекрасной еврейкой, держа ее в воздухе и не давая коснуться ногами пола. Пемпес и Вас возобновили танцы с новым усердием. Время от времени то та, то другая пара останавливалась у камина, чтобы жадно осушить бокал шипучего вина. Казалось, танцам не будет конца. Вдруг из-за двери выглянула Роза со свечой в руке. Она была в одной рубашке и ночных туфлях, с распущенными волосами, вся красная, возбужденная.
