мать меня прокляли; если они скажут, что я не их дочь, я должна жизнь кончить, а когда скажут "наша дочь", я буду жива, и здорова, и находиться в царстве со своим супругом.
Живо сделали донесение. Истинно, наша дочь, говорят. И прибыли отец и мать на свадьбу. И этот добрый молодец из бедного сословия сделался наследником всего царства и стал со своей супругой жить и богатеть.
ХОЧЕШЬ, ГРИША, ГОРОД ПОСМОТРЕТЬ?
Крестьянка Федосья Васильевна, убравши вечером скотину, накрыла на стол ужинать и выбежала скликать своих ребятишек. Девочка и младшенький сынишка тотчас подъявились, а старшенький, десятилетний Гришутка, позамешкался, с товарищами заигрался, не торопится.
— Гришка, да иди же ужинать! — кричит мать.
— Сейчас, матушка.
Мать ушла, а Гришка и позабыл. Федосья из окошка уже кричать:
— Да ты что, неслух, не идешь? Варево уже на столе.
— Иду, матушка, только вот доиграю, — и сам ударился за товарищем, с которым в лошадки бегал.
Мать не вытерпела, выбежала на улицу с прутом.
— Ты что же это, постреленок; мать перестал слушать? — кричит и подступает к сыну. — Мать-то день-деньской вздышки себе не знает, работает, из последних сил выбивается, а ты, полуношник, и знать про это забыл. — Говорит так и сама подступает с прутом на мальчика, поучить, значит, сынка расположение имела. А Гришутка крутнул головой, словно жеребеночек-сосунок, взглянул на мать, да и был таков.
— Ах ты супостат! — И прут выронила мать. — Чтобы тебя леший унес! — сказала и домой, за варево принялась.
Гришутка не идет. Отужинали, а его нет. Отец пошел. Ребятишки с улицы разбежались по домам, ни одного нигде не видать. Подумал: не зашел ли к кому из товарищей? Спросил у одной избы, у другой — нет Гришутки.
— Он ужинать побег, — отвечают товарищи.
Вернулся: не приходил мальчик.
— Ну, верно, куда со страху в сено забился, — догадалась мать. — Захочет утром есть, так, небось, прибежит.
Легли спать. Наутро Гришутка не показывался. Встревожились родители. Обошли всю деревню, оглядели сараи, слазили на повети, в баню заглянули — и духом не слыхать. Тут мать и вспомнила, что она сынку накануне посулила.
Принялись молебны служить. Шесть недель молебствовали. Мальчик пропал около Петрова дня — и до второго Спаса хоть бы какая весточка о нем пала, пропал и пропал. Уж и вопила же Федосья, убивалась о сынке, не приведи Господи, как горько!
В самый день второго Спаса, на зорьке, Федосья услышала, будто кто на сарае плачет. Мужу сказала. Пошли поглядеть. Весь сарай обыскали — и ни души нет, и плачет, жалостливо так плачет. Отец-то и спроси:
— А будто на крыше кто маленький плачет?
А сверху голосок:
— Я, батюшка, снимите меня.
Узнали, кинулись вон, приподняли головы, а Гришутка на самом коне[67] сидит. Сняли, в избу внесли, дали есть. Народу в избу набилось, что стоять негде, услыхали, что пропащий явился.
Гришутка тут и рассказал. Отыгрался он и побежал домой. Навстречу ему старичок.
— Не ходи, дитятко, — говорит, — мамка тебя прибьет. На вот тебе колобок да пойдем ко мне. Ночуешь, а завтра домой.
Пошли.
— В лесу ночевали, в землянке — травы, цветы разные у дедушки в землянке, дух от них хороший идет, — рассказывал Гриша. — И ничего-то мне не страшно с дедушкой, такой добрый, ласковый. Утречком огонек разложил, картошки испекли и поели досыта. Повел гулять. Ягоды собирает и мне отдает; деревья показывает, говорит, как они называются, цветок попадается или травка, он и цветок, и травку назовет, скажет, от чего они помогают. Весело мне, я и про дом забыл.
— Хочешь, Гриша, разные города и людей посмотреть? — спросил.
— Хочу, деда.
Собрались, пошли. Прошли тридесятый волок, через болота далее путь. Вышли на шестидесятый волок[68].
Две избенышки попадались, дедушка станциями их называл. Нас везде кормили. Реку Унжу на плоту переезжали, опять лесом пошли, в деревнях, где приставали, отдыхали.
— Это Кострома, — сказал дед. — Вон собор златоглавый. А вон это, гляди хорошенько, — на колоннах-то что стоит мужичок — Иван Сусанин. А вверху над ним царь Михаил Федорович, за которого мужичок Иван Сусанин кровь свою пролил и царя от смерти, от врагов освободил.
Вскоре мы пришли в другой город, Ярославлем называется. Тоже хороший город. Позже к Троице-Сергию попали, везде там исходили, молились, к Сергию прикладывались.
Тут дня через два в Москву прибыли. Вот город-то! Конца краю не видно, и все церкви-то, церкви, с высокими колокольнями, а маковки-то на них все золотые, так на солнышке и горят, светятся. Дома каменные, один дом на целую нашу деревню и народ там — одни господа, генералы, барыни в шляпах под зонтиками, детки все нарядные, хорошенькие. И простой народ попадается, только мало — больше баре да солдаты. Я даже испугался.
— Уйдем, — говорю, — дедушка — здесь страшно: по улицам вон солдаты расставлены, вершники в шапках с красными макушками да с длинными палками ездят. Убьют они нас.
А дедушка только ухмыляется.
— И-и, дитятко, — говорит, — страшен сон, да милостив Бог: небось, не тронут.
Много всяких мест мы выходили. Ивана Великого, царь-колокол и царя-пушку видели. В соборах к мощам прикладывались. Москву-реку тоже показал мне дед. Неважная речка, куда ей до нашей Ветлуги или Унжи. Хотел вести меня еще куда-то, да вы начали молебны служить, я и затосковал.
— Деда, пойдем домой! — взмолился я. — Боюсь я тут, в Москве-то. Да и батюшку с матушкой мне больно жалко.
Не стал перечить.
— Воротимся, дитятко, — промолвил.
По дороге мы еще разные города видели. В Нижнем через Волгу переправлялись, после городок Семенов видели, Варнавин и Ветлугу; а вчера ночью в свою деревню пришли. Здесь я и потерял дедушку-то, помню, слезинки у него из глаз капали, когда он со мной попрощался и ушел. Я заснул, а утром проснулся, — сижу на коне нашего сарая. Хотел слезать, ан высоко, не спуститься без помощи. Оттого я и заплакал.
МАТЕРИНО ПРОКЛЯТИЕ
ОДНА женщина выругала свою дочь такими словами: "Чтобы ты провалилась от меня сквозь землю". Сказавши такое проклятие, женщина эта своими глазами видела, как дочь ее начала постепенно входить в землю и, наконец, вошла по самую голову. Скрывшись в землю по голову, проклятая
