и пошла в ход плетка. Десять человек были замучены. В Безменове остались два трупа — бывший фронтовик Михей Кулагин скончался, не приходя в себя, после тяжких побоев, нанесенных плеткой унтер-офицера Найденова, и прапорщик Круженин…
Оттуда Сатунин двинулся на Улалу, захватив с собой пленных, среди которых была и безменовская учительница… Сатунин понимал, что в Улале никто не ждет его с распростертыми объятиями, поскольку никому не хочется добровольно выпускать из рук власть — и был готов к любым неожиданностям.
Улалу, однако, заняли беспрепятственно. Вошли без единого выстрела. Правда, и встречи торжественной не было, — ни хлеба-соли, ни колокольного звона… Может, это и к лучшему. Сатунин расквартировал свое воинство, разместил арестованных в подвале купца Хакина, произвел новые аресты и потребовал от каракорумцев немедленных переговоров. Гуркина в это время не было в Улале. Пришлось довольствоваться встречей с подполковником Катаевым.
— Моя платформа, надеюсь, вам известна? — спросил Сатунин, не скрывая раздражения.
— Известна.
— Тем лучше будет договориться.
— К сожалению, вести переговоры я не уполномочен, — уклонился военспец Каракорума. Сатунин презрительно на него посмотрел:
— Какую же роль, подполковник, вы исполняете в этой клоаке?
Катаев вспыхнул:
— Попрошу, штабс-капитан, выбирать выражения.
— Да бросьте вы! — поморщился Сатунин. — Сейчас не до сантиментов. Давайте говорить прямо.
— О чем?
Сатунин подумал немного:
— Во-первых, надо принять совместный меморандум.
— Меморандум? — удивился подполковник и пожал плечами. — На кой черт вам этот меморандум?
Сатунин протяжно зевнул, провел пальцами по глазам и с силой потер виски.
— На всякий случай. Авось пригодится. А вы что предлагаете?
— Ни-че-го. Я же вам говорил: не имею полномочий. И потом, — помедлил чуть, — сдается мне, штабс-капитан, что вам не меморандум нужен, а признание Каракорумом вашей диктатуры…
— А ты дипломат, подполковник, — усмехнулся Сатунин. — Как в воду глядел. Надеюсь, ты-то понимаешь, на чьей стороне сила?
— Понимаю.
— Вот и прекрасно! Думаю, Гуркин тоже поймет… После разговора с военспецем Каракорума Сатунин решил, что здесь, в этой клоаке, ухо надо держать востро А главное, никаких церемоний и сантиментов. Он приказал перекрыть все въезды и выезды, усилить наряды, установить пулеметы на всех основных улицах — на крышах домов, на колокольне… Ему доложили: святые отцы недовольны его самоуправством и просят не осквернять божьи храмы. Сатунин отмахнулся:
— Бог простит. А со святыми отцами у меня нет времени вести переговоры. Передайте, что я им добра желаю, пусть и они по-доброму себя ведут. А то ведь я тоже могу обидеться…
На другой день, под вечер, вернулся Гуркин. И Сатунин решил сам нанести председателю Каракорум-Алтайской управы визит. Гуркин встретил его подчеркнуто сухо и даже неприветливо. Кивнул на стул. Подождал, пока Сатунин усаживался. Спросил раздраженно:
— Скажите, по какому праву въезд в Улалу закрыт? пришлось простоять битый час, пока меня пропустили…
— Приносим свои извинения. Это наши часовые перестарались. А въезды перекрыты исключительно с одной целью: не допустить никаких провокаций… Надеюсь, это не только в наших, но и в ваших интересах.
— Слишком многих волнуют наши интересы. Сатунин пропустил мимо ушей эти слова.
— Аргымай передавал вам поклон, — сказал он после паузы, и это прозвучало как пароль. Гуркин поднял голову и посмотрел на Сатунина пристально:
— Вы знаете Аргымая?
— А кто его не знает? Знаю и Аргымая, и брата его Манжи. Кульджины — хорошие люди. Они и о вас, Григорий Иванович, очень высокого мнения, — улыбнулся Сатунин, решив на этот раз действовать дипломатичнее. — И мне, по правде говоря, не хотелось бы иметь другого мнения…
— Мнение должно быть у каждого свое, — сухо возразил Гуркин.
— Да разумеется, я тоже ценю это в людях, — пытался дипломатничать Сатунин, хотя давалось ему это нелегко, и он в конце концов выдохся. — Давайте говорить прямо. Объявленная мною военная диктатура, хотя и крайняя мера, но исключительно важная и необходимая. И она в наших общих интересах.
— Что же у нас общего? — спросил Гуркин.
— Любовь к Горному Алтаю. Разве этого мало? Наша цель — искоренить сам дух большевизма, отстоять тем самым законные права алтайского народа на самоопределение…
— Слишком много невинной крови проливается, штабс-капитан.
— Почему же невинной? Всякие жертвы — это неизбежность войны. Я вас понимаю, вы человек сугубо штатский, художник по натуре, и на многое смотрите другими глазами, чем мы, люди военные…
— Это что же за взгляд у вас, у военных, такой особый? — иронически поинтересовался Гуркин.
— Нам чужд всякий пацифизм. И я лично другого пути не вижу и не знаю. Подскажите, если вы знаете, — Сатунин выжидающе помедлил, по Гуркин не ответил. — Вот видите, и вы не знаете. Мне, Григорий Иванович, хочется одного: чтобы Каракорум поддержал нас но двум главным линиям. Первое: Военный совет, в руках которого должна быть сосредоточена вся полнота власти.
— Иначе говоря, всю полноту власти вы хотите сосредоточить в своих руках?
— А почему бы и нет, если это на пользу дела! К тому же в Военный совет войдут и ваши люди.
— А если Каракорум не пойдет на это?
— Боюсь, что это будет самая большая ошибка Каракорума. И второе, — считая, должно быть, вопрос о «военном совете» решенным, перешел к другому. — Нужен указ об автономии Горного Алтая. Надеюсь, вы сознаете, насколько важно это сегодня, когда решается судьба народа…
— Автономия, штабс-капитан, давняя мечта нашего парода. Об этом говорилось и решалось на недавнем нашем съезде… Однако на каком основании и для чего нужен этот указ сегодня?
— На основании наших общих интересов, — сказал Сатунин и встал. — Прошу вас подумать об этом. И дать ответ завтра.
— Хорошо. Мы подумаем, — пообещал Гуркин и решился заговорить о том, что беспокоило его и не выходило из головы на протяжении всего разговора. — Просьба одна, штабс-капитан. Мне стало известно, что в Безменове арестована вами учительница Корчуганова… Считаю это недоразумением. И надеюсь на ваше благоразумие.
— Вас только учительница интересует? Гуркин пояснил:
— Она дочь моего давнего и хорошего приятеля. Прошу вас, штабс-капитан, освободить ее из-под стражи.
Сатунина удивила осведомленность Гуркина, но в то же время ему захотелось довести до конца роль дипломата и он, разведя руками, сказал:
— Ну что ж, как говорится, друг моего друга — мой друг. Считайте, что вопрос улажен.
Спустя некоторое время Сатунин говорил корнету Лебедеву:
— Нет, каков апломб! Они, видите ли, решили подумать — поддержать нас или не поддержать. А мне плевать на их поддержку! Обойдемся. Ладно, — несколько снизил тон. — Гуркин, конечно, профан в военном деле. Да и в политике, судя по всему, дальше Улалы не видит. Но авторитет у него в Горном Алтае большой, но следует об этом забывать.
