Можно сказать, что Аннет вписалась в жизнь асперонского королевского двора.
Это значит, что она, подобно Лидии, законной жене короля, сквозь пальцы смотрит на увлечения Самсона. Трудно сказать, чего она ждет…
Как-то одним серым, ненастным утром между королем и Аннет состоялся разговор. Самсон провел беспокойную ночь.
Его мучили сны. Вернее, сон. Который повторялся с небольшими изменениями несколько раз подряд. Париж. Ночь. Он мечется по каким-то глухим переулкам и пустырям в поисках ямы с отбросами, в которой некогда испытал волнующее чувство полного слияния с беспредельным пространством вселенной и временем, которое, застыв, на глазах превращалось в вечность.
Наконец он находит яму. Потом еще одну, потом еще, еще и еще… Но все они заняты! В каждой – по мечтателю, незаконно захватившему то, что по праву должно принадлежать первооткрывателю. То есть Самсону. Его попытки, потеснив, прилечь в яму к одному из захватчиков приводят к тому, что мечтатель, яростно отбиваясь руками и ногами, выталкивает Самсона прочь.
После очередного такого сна Самсон очнулся на полу, рядом со своей постелью. Он понял, что только что скатился с высоченной старинной кровати.
Самсон лежал на ковре, уткнувшись носом в горлышко бутылки, пахнущей коньяком. Он упал неловко и лежал ничком, и руки его были вывернуты назад, за спину. Ему было больно, и он страдал.
– Любимая, – простонал он. – Подними меня… Я, кажется, что-то себе сломал.
Перепуганная Аннет помогла Самсону подняться, заставила надеть теплый халат; потом, преклонив колени, вдела сухие королевские ноги в домашние туфли.
Все это время Самсон болезненно постанывал, кряхтел и неслышно бормотал ругательства, которые Аннет приняла за молитву.
Он не сопротивлялся, когда Аннет усадила его в кресло.
– Говорю же, я себе что-то сломал… – ныл Самсон, испытывая желание расплакаться.
– Ничего вы себе, ваше королевское величество, не сломали. Самсон капризно выпятил нижнюю губу.
– Я все время что-то ищу, – сказал он слабым голосом и посмотрел на Аннет.
– Да, да, ты все время что-то ищешь… Тебе налить молока?
– Вот и сегодня… Я ищу свое место. Если ты еще раз заикнешься о молоке, велю отрубить тебе голову! Не перебивай меня и слушай внимательно… С тех пор как уехал Поль, ты, кажется, осталась одна во всем королевстве, кто может меня понять…
– А граф Нисельсон?
– Граф – асперон. А аспероны – за редким исключением – отличаются редкой непонятливостью, когда при них заводишь разговоры о возвышенном… И потом, для Нисельсона я – король. Между нами существует дистанция, установленная временем и условностями, и для него она непреодолима.
– А Лаубе?
– Лаубе, к сожалению, излишне ироничен. Ирония тогда хороша, когда она к месту. Нельзя потешаться абсолютно над всем… А он…
– А он?..
– А он считает, что можно. Лаубе говорит, что для иронии нет заповедных мест…
– Значит, остаюсь я?
– Как ни печально… Налей молока, черт с тобой. Слушай, что я тебе скажу. Мое место не здесь. Тем более что это место все время кто-то хочет занять… Возможно, это вообще не мое место. Не умри мой братец Людвиг, я бы до скончания века оставался принцем-инкогнито и, скорее всего, и по сегодняшний день околачивался бы в Латинском квартале, потихоньку спиваясь и мечтая о славе писателя… Хотя нет, я бы не спился. Чтобы спиться, надо иметь к этому призвание. А у меня его нет. Вот Поль другое дело. А я нет… Ах, если бы я тогда остался в Париже!.. Но сейчас и там… – Самсон безнадежно махнул рукой, – и там все места заняты. Сон, сон, вещий сон мне снился…
Аннет непонимающе наморщила лоб. Король махнул рукой.
– Мне надо было дожить почти до пятидесяти, чтобы понять, король – это в основном функция. И она настолько велика, что для человека, для меня, Самсона, места не остается. Функция меня съест, я чувствую это, она меня разжует и проглотит. И от меня ровным счетом ничего не останется. Только бирка с номерным знаком на пластмассовом скелете и место в шкафу, под стеклом, в королевском антропологическом музее.
– Тогда бери посох, котомку и… в путь!
– А ты со мной пойдешь? – с надеждой спросил Самсон.
– Пойду. До первой железнодорожной станции…
О пресловутом эдикте веселые и беззаботные аспероны сочинили столько анекдотов, сколько их не сочинялось даже во времена правления короля Иеронима, чья беспутная и сумасбродная жизнь, будто построенная по законам веселого жанра, привлекала к себе пристальное внимание великого множества анонимных острословов.
Впрочем, сам эдикт нас мало интересует. Забавна история его создания.
На ней – налет мистики и, если хотите, веры.
Самсон всегда полагал, что верой в Бога, верой в загробную жизнь управляет чувство страха – страха смерти и страха перед неизбежностью возмездия. Чем сильнее это чувство, тем крепче вера, и тем больше оснований у индивидуума, трясущегося от страха, верить без рассуждений.
С мистикой – почти та же история. Чем мощнее мистические фигуры, тем меньше верится в реальность окружающего мира. Мистика оттягивает на себя превосходящие силы действительности. И, кстати, если вдуматься, это совсем не так уж и плохо.
Жить в мире иллюзий, особенно если тебе это удается делать без наркотиков, это ли не прекрасно? Какое-то время существуешь как бы в двух измерениях, в двух, так сказать, ипостасях, и если дело доходит до выбора, понятно, какую из них ты предпочтешь.
Существовать же продолжительное время одновременно в обоих измерениях пока еще в полной мере не удавалось никому, кроме сумасшедших и поэтов.
Итак, эдикт был плодом смутных воспоминаний – даже не воспоминаний, а отголосков воспоминаний – короля о загробном мире, который ему посчастливилось посетить по милости своего единокровного братца.
Эдикт был, собственно, вытяжкой из того таинственного бессознательного, на которое в своих трудах некогда прозрачно намекал Фрейд, ближе многих своих современников подошедший к вратам смерти и заглянувший в дырку, пробитую в них еще древними греками.
Ветхое основание атеизма Самсона и раньше пошатывалось, а после его так называемого воскрешения оно стало разваливаться не по дням, а по часам.
Но на месте безверия не возникло твердой веры.
Безверие – застарелая болезнь образованного слоя аристократии и интеллигенции – худшей (по мнении самой интеллигенции) части человечества. И Самсон оказался на распутье.
Самсону казалось, что он находится в положении беспечного ветрогона, который, уйдя от жены к любовнице, был отвергнут последней, поскольку к ней внезапно вернулся муж. Неся на сосредоточенном лице выражение остолбенелости и изумления, этот, в одночасье ставший бездомным, почитатель женских прелестей стоит между двумя запертыми дверями, напоминая Буриданова осла, лишенного возможности выбора.
Словом, эдикт о бессмертии короля порядком повеселил простых асперонов. Они поняли, что с монархом на этот раз им повезло. Король, который подкрепляет свою хилую веру не молитвой, а курьезной директивой, мог стать либо посмешищем, либо всенародным любимцем.
Глава 31
Подошло время рассказать о главном.
Для этого придется опять вернуться к сцене расстрела.
Тогда королю и вправду пришлось лбом принять несколько граммов свинца. Револьвер его гипотетического брата на этот раз не подкачал, пуля вылетела из ствола, благополучно достигла королевской головы и… и тут уж никакой лоб не выдержал бы. Даже медный.
Самсон не почувствовал боли.
Он умер сразу.
И тут-то началось самое интересное!
Его душа (сознание, разум, духовная субстанция, персональное «Я»), отделилась от тела, воспарила и… Самсон (или то жизнеспособное, что от него осталось), возносясь и быстро удаляясь от земли, увидел свое тело, тело короля Самсона, распростертое на камнях, с изуродованным, залитым кровью лицом и тускнеющими глазами.
Но уже через мгновение ему уже было не до этого.
Так неожиданно и стремительно умерев, Самсон, не успев толком освоиться в новом для себя качестве, тут же был взят в оборот некими физически сильными крылатыми субъектами, о наличии которых смутно повествует Святое писание и которые действовали без лишних проволочек – споро, сноровисто и грамотно.
Прежде всего Самсон отметил для себя наличие длинного темного тоннеля, о котором некогда читал в книге доктора Раймонда Моуди.
Того Моуди, который, отобрав у безотказного трудоголика Харона весла и лодку, сам себя назначил главным специалистом по транспортировке мертвяков на тот свет.
Да, приходилось признать, Моуди не врал, тоннель был, и Самсон, как бы ввинчиваясь в иное измерение, промчался по нему с такой бешеной скоростью, словно какой-то жестокосердный погоняла вставил в задницу его бессмертной душе не то горящий фитиль, смоченный в скипидаре, не то петарду, заправленную карбидом и чилийским перцем.
Принято считать, что перед мысленным взором умирающего в один миг проносится вся его жизнь. Воспоминания наваливаются на человека, и он в ускоренном темпе – за доли секунды – успевает просмотреть некое подобие многосерийной мыльной оперы, сварганенной по мотивам его ненаписанных мемуаров.
