Как Флора ни пыталась, она не могла сдержать слез. Перед ее мысленным взором то и дело вставала одна и та же картина: ее муж подбирает рис, рассыпанный на палубе баржи, что причалена у берега реки Пасиг, — ему хочется хоть чем-то порадовать семью. И вот оглушительным эхом отзывается в ушах тетушки Флоры тот выстрел из карабина. Вместе с ней безутешно плакали и дети... Флору раздражали соболезнования господина в темных очках и люди, понаехавшие сюда на мотоциклах и машинах с громкими сигналами.
Знакомые и друзья, пришедшие к тетушке Флоре, только мешали ей, нарушая ее скорбное уединение. Каждый старался выказать внимание и участие, каждый по-своему спешил выразить сочувствие и сострадание. Кое-кого из тех, что были на кладбище и теперь пришли в ее скромное жилище, она даже не знала вовсе или не помнила. Они совали ей какие-то конверты. Люди, которых она и видеть-то не хотела.
Но жизнь продолжается — вновь зеленеют всходы. И в памяти Флоры оживало сладостное воспоминание, она видела золотистое поле из ее беззаботной юности, золотистое поле спелого риса. Она вспоминала, какой робкой, чистой была их любовь. А потом пошли дети. Флора и Ингго трудились в поте лица, чтобы семья встала на ноги, они привыкали друг к другу, притирались. Им приходилось терпеть от людей унижения и обиды.
На похоронах тетушка Флора с самого начала до конца держалась великолепно. Не позволила себе даже поплакать. Заботу о детях взяли на себя друзья, не отходили от ребятишек ни на шаг. Собралось довольно много народа. И ей не хотелось на людях проявлять свою слабость, тем самым оскорбляя память покойного мужа.
Да, жизнь — это азартная игра, это постоянная борьба. Она никогда не забудет эти слова мужа, они навечно поселились в ее сердце. Она будет бороться, она не падет духом.
ХОСЕ А. КИРИНО
Хосе А. Кирино (род. в 1930 г.) — один из наиболее известных журналистов, публицистов, новеллистов послевоенного времени. Пишет на английском языке. Автор около 7 тыс. статей и рецензий и не менее 200 рассказов. Долгие годы был членом редколлегий и постоянным автором крупнейших литературнохудожественных и общественно-политических журналов, в которых сотрудничали передовые деятели филиппинской культуры: «Фи-липпинз фри пресс», «Грэфик», «Уикли нейшн». Помимо литературной и журналистской деятельности известен как серьезный исследователь фольклора. Ведет постоянную телепрограмму «Встреча со звездами». Лучшие рассказы X. Кирино вошли в сборники «Сорок новелл» (1968), «Любовь — это вулкан» (1956), «Современные любовные истории» (1972) и др.
ЛЮБОВЬ-71
Где я с ним познакомилась? Как вы можете спрашивать об этом в такую минуту? Я сейчас не в силах вспоминать тот день! Вы что, с ума сошли или у вас нет ни капли жалости?
Ах, нет, извините. Ну правда, извините, я не собиралась так на вас набрасываться. Да нет, я все понимаю, репортер должен делать свое дело, как всякий человек, у вас же работа. Просто не выдержали нервы, вот и все. Простите. Так где я с ним познакомилась? Сейчас я вам все расскажу. Может быть, мне легче станет.
Первый раз я увидела Мона в нашей школе. Смешно, да? Потому что я училась не где-нибудь, а в монастырской школе Ледимаунт, сами знаете: одни девочки, все так исключительно, суперпрестижно. На первой большой перемене мы разговариваем только по-испански, на второй — только по-французски. По средам бальные танцы, по субботам верховая езда. За столом все сидят пряменько, даже когда подают суп. Попробуй хоть капельку нагнуться — тут же получишь от мадам Визитасьон. Монахинь мы зовем мадам.
Господи, кажется, что все это было сто лет назад! А вообще-то прошел всего год. Помните, когда были демонстрации перед Конгрессом и дворцом президента? Монахини перепугались, и у нас целую неделю не было занятий. Я училась в старшем классе у мадам Терезы.
Когда занятия возобновились, мадам Тереза сказала: было бы разумно, если бы мы уяснили себе, что же происходило на улицах. И она заявила, что собирается пригласить в школу одного из молодежных вожаков, чтобы он выступил у нас и объяснил нам, из-за чего шли демонстрации.
Вот так и увидела я в первый раз Мона. Мона Пинь-еду. О нем уже тогда много говорили — один из зачинщиков демонстраций, один из тех, кто ворвался во дворец, один из тех, кого ранили на мосту Мендиола. Это его полиция арестовала в больнице и увезла в тюрьму. Фотографии Мона обошли все газеты — «Пылкий комми» его называли.
Я думаю, что поэтому мадам Тереза и остановила свой выбор на нем: уж если приглашать в школу Ледимаунт радикала, так самого радикального. В одно прекрасное утро девочек из старших классов собрали в гостиной для посетителей (монахини не согласились, чтобы радикал выступил в одном из классов или в актовом зале) и привели туда Мона.
Началось с общего разочарования. Мы все так волновались, ожидали увидеть что-то наподобие чудища, изрыгающего огонь и дым. И входит Мон — обыкновеннейший парень: худощавый, темно-смуглый и очень плебейского вида. У меня он вызвал такое презрение, что даже смеяться над ним не хотелось. Он был такой простецкий, понимаете? Я подумала про себя: и это герой Мендиолы?
Надо сказать, говорил он очень хорошо: пылко, но сдерживая себя. Однако я заранее решила, что он мне не понравится. После его выступления должна была начаться дискуссия, но ни одна из старшеклассниц не осмеливалась ни задать вопрос, ни опровергнуть то, что он сказал.
Тогда встала я.
Я его высмеяла за наивность. Я сказала, что не могу согласиться с картиной общества, которая искусственно сведена к двум цветам: черному и белому. Богатые — жестокие эксплуататоры, а бедные — их жертвы. Ну как может нормальный человек делать такие примитивные обобщения? Я ему сказала, что все богатые люди, которых я знаю, и осознают ответственность за свое положение в обществе, и стараются не употребить свои возможности во зло. Да мой собственный отец, сказала я, платит по справедливости всем, кто у него работает, а мать у меня занимается благотворительностью.
Мона задели мои слова. Он заявил, что я наделена апломбом, характерным для представителей моего класса. Я возразила: апломбом наделен он и ему подобные. Мы с ним проспорили не меньше часа, а мадам Тереза и девочки слушали нас с ужасом. Думаю, что моя смелость потрясла их не меньше, чем нахальство Мона.
И знаете, чем все это кончилось? Я спросила, хватит ли его на то, чтобы прийти к нам в дом, познакомиться с моей семьей и посмотреть, не переменит ли он после этого свою позицию. Он принял приглашение — а что ему оставалось? И в воскресенье... Не могу, не могу я говорить об этом! Почему вы заставляете меня об этом говорить? Оставьте вы меня в покое!
Простите. Постарайтесь понять, мне-то сейчас каково. Да нет, ничего, все в порядке. Нормально все, совершенно нормально. Мы говорили, как он впервые пришел к нам домой.
Я всех предупредила о его приходе, и все очень мило к этому отнеслись. Дома были и отец, и мать, и Марго, моя старшая сестра, которая сейчас на курсах хорошего тона в Швейцарии. Если бы жизнь пошла по-другому, быть бы и мне там сейчас вместе с ней. Большая радость!
Мон явился около пяти, мы все расселись на лужайке перед домом, отец налил Мону выпить, мать подала закуски и стала расспрашивать о семье. Мон рассказал, что его отец работал на фабрике, пока не получил производственную травму, а теперь никак не найдет себе место. Мать берет белье в стирку, старший брат — таксист, в доме еще пятеро малышей. Семья самовольно построила себе хибару в Тондо44, Мон тоже работает на такси, зарабатывает себе на учебу в колледже.
Отвечая на расспросы, Мон опять начал горячиться, но теперь я предоставила отцу возможность спорить с ним, а сама сидела и слушала их споры о сложившемся положении дел, о социальной справедливости, о коммунизме, о частной собственности, о движении протеста.
Отец был полон сочувствия, он вел себя до того корректно, что я возгордилась им. Я считала, что доказала Мону свою правоту: человек не обязательно мерзавец только оттого, что богат. Отец предложил устроить на работу отца Мона и его старшего брата тоже. А мать сказала, что приготовила чек для нуждающейся семьи, так почему бы не передать чек матери Мона с ее пятью малышами.
Но Мон объявил, что его неправильно поняли, — дело не в его семействе, а в социальной системе, допускающей, чтобы меньшинство имело все, что душе угодно, когда у большинства нет ничего.
Мон будто даже обиделся и стал поспешно прощаться. Я пошла провожать его до ворот, стараясь быть с ним помягче, и, когда мы прощались, он уже опять .улыбался.
Возвращаясь на лужайку, я услышала разговор.
— А я думала, у него на голове рога, — говорила Марго.
— Ну я-то ожидала, что он о двух головах, — засмеялась мать.
