Но тем не менее Моне и Менчу Пардо отметили двадцатичетырехлетие чрезвычайно оригинальным образом. Вместо обычного вечера для людей их круга они устроили прием для тех, кого принято называть «неимущими». Бедняки из квартала незаконного заселения неподалеку от особняка Пардо были приятно поражены, когда вчера вечером в их квартале появилась длинная череда официантов с подносами — это было угощение, присланное Моне и Менчу Пардо! И заметьте себе, не макароны, не бутерброды, а изысканные блюда: от индейки до мяса на углях! Уж если Моне и Менчу устраивают прием — пускай это будет «антиприем», как в этот раз, все делается по высшему разряду!
Но это еще не все. Узнав, что молодежь, которая участвовала во вчерашнем «Народном марше», все еще на улицах, несмотря на поздний час, Менчу Пардо распорядилась отвезти часть еды, приготовленной для неимущих, студентам-демонстрантам. Бедные детки, наверное, еще не ужинали, сказала Менчу. Еду повезли в центр города на одной из машин Менчу, и утомленные бунтари, сидевшие на тротуарах, явно никогда за свои юные жизни не удивлялись больше, чем в тот миг, когда им стали подавать жаркое прямо из лимузина!
Менчу Пардо заявила: «Нам с Моне довелось пережить вместе немало счастливых часов, но «антиприем», который мы вчера устроили, стал самым, радостным праздником нашей совместной жизни!»
Хорошо сказано, Менчу, господь тебя благослови. И побольше бы нам таких людей!»
Печать широко комментировала статью Ширли Сантамария, на нее ссылались даже в одной-двух передовицах. Общий смысл выступлений прессы заключался в том, что благородный поступок миссис Пардо должен пристыдить крикунов, которые делают вид, будто борются за права обездоленных, когда, по сути, все у них сводится лишь к лозунгам и выбитым стеклам. В отличие от них миссис Пардо не только выказала озабоченность трудным положением неимущих, но и протянула им руку помощи, подтвердив свои чувства «позитивным действием».
Как говорит теперь сама Менчу Пардо:
— В одно прекрасное утро я проснулась прямо святой — покровительницей нашего квартала. Ах, бедный Ненето Иразу!
Если вам приведется встретиться сегодня с Менчу Пардо, вы увидите женщину, одетую без вычурности, торопящуюся либо на лекцию, либо на совещание.
— Милые, мое легкомыслие в прошлом. Я изменилась, я теперь на стороне Революции. Пожалуйста, без шуточек. Мой приход в Революцию совершенно закономерен. Я ведь не родилась богатой. Нет, конечно, я из хорошей семьи, из семьи известной, но мой отец был в ней на положении бедного родственника. Это верно, я окончила престижную школу, но я туда попала исключительно хлопотами богатой родни, а там меня держали из милости. Я мыла посуду, была на побегушках у монахинь. После школы я была швеей, потом продавщицей, работала секретарем в дамском клубе, я даже на заводе работала во время войны. Да у меня лишних десяти песо не было, пока я не вышла замуж за Моне. Так что не нужно рассказывать мне, что такое лишения. Я все что угодно пережила.
В интимном же кругу Менчу Пардо позволяла себе другое:
— Милые, слушайте меня: нужно идти в ногу со временем. Раньше было неудобно признаваться, что тебе не всегда хватало денег. А теперь неплохо к случаю ввернуть, что бывали в жизни периоды, когда приходилось, скажем, довольно туго. Поверьте, милые, сейчас так надо. Хорошо, а что, гильотина, по-вашему, лучше? Мне тут отцы иезуиты рассказывали, что стало с такими, как мы, когда победила Революция. Ужас, трудно представить себе. То, что я сейчас делаю,— это вроде страховки. Так что будьте умницами и тоже подключайтесь к Революции.
Либо это, либо голова с плеч.
ГРЕГОРИО С. БРИЛЬЯНТЕС
Грегорио С. Брильянтес (род. в 1930 г.)— один из мастеров англоязычной новеллы. В 1952 г. окончил Университет Атенео де Манила. Лауреат всех наиболее значительных национальных премий в области прозы. Лучшие из ранних новелл писателя объединены в книге «Расстояние до Андромеды» (1960, 1961). С конца 50-х годов был ответственным редактором и членом редколлегий «Филиппинз фри пресс», «Эйша-Филиппинз лидер» и ежемесячника для филиппинцев за рубежом «Санбёрст». Ныне редактирует издаваемый Министерством общественной информации литературно-художественный журнал «Манильское обозрение».
ВЕРА, ЛЮБОВЬ, ВРЕМЯ И ДОКТОР ЛАСАРО
С верхней веранды доктору Ласаро открывались звезды в густом мраке, огни на далеком пригородном шоссе. Из гостиной доносились звуки музыки. Шопен... Глубокая сдержанная скорбь, ставшая близкой и понятной,— так всегда воспринимал его музыку доктор Ласаро. Но сейчас, привычно расслабив после ужина мышцы суховатого тела, бездумно вперив взор в вечернюю тьму, доктор пребывал в покое на грани блаженного забытья; не воспоминания, а лишь смутные виденья проплывали перед ним, он не ощущал даже апрельской духоты, и музыка растворялась в тишине, не потревожив душу. Казалось, безразличие, как болезнь, проникло в кровь и теперь завладело всем его существом. В рассеянном свете, проникавшем из гостиной, худое лицо доктора приобрело пепельно-серый мертвенный оттенок, только в глазах мерцал огонек жизни. Он пролежал бы без движения в странном полусне весь вечер, но вошла жена и сказала, что его просят к телефону.
Доктор Ласаро постепенно вышел из оцепенения, и мысль его обрела ясность. Он узнал мрачную часть сонаты, которая почему-то всегда ассоциировалась у него со старинными монументами, потемневшими каменными стенами, чем-то серым и унылым. Звуки вызвали в памяти знакомые образы. Доктор Ласаро выключил проигрыватель и взял трубку телефона, подавив в себе раздражение, готовое выплеснуться наружу: все вольны распоряжаться его временем. Ну почему они для разнообразия не обратятся к кому-нибудь помоложе? Он целый день проработал в местной больнице.
Человек звонил с загородной автозаправочной станции. С той самой, что за высшей сельскохозяйственной школой и против моста Сан-Мигель, уточнил он без всякой надобности робким просительным голосом, в котором прорывалось отчаяние.
Сколько раз доктор слышал такие голоса в коридорах, приемном отделении больницы — извечную неловкую мольбу о помощи. Звонивший назвался Педро Эстебаном; словно извиняясь за неожиданный и дальний вызов, Педро добавил, что он — брат арендатора доктора в Намбалане.
Слышимость была плохая, в трубке гудело, будто тьма увеличивала расстояние между домом в городе и станцией за посевными полями. Доктор Ласаро с трудом разбирал обрывки доносившихся до него фраз. У новорожденного младенца — горячка. Посинел весь, грудь не берет. В город везти боимся: только тронешь его, он будто каменеет. Если доктор сделает милость, приедет, несмотря на поздний час, Эстебан встретит его на станции. Если доктор будет так добр...
Скорей всего, у младенца — столбняк. Случай простой и наверно безнадежный, пустая трата времени. Да, говорит доктор Ласаро, конечно, приеду. С давних пор он не вправе ответить иначе: сострадание иссякло, но остался долг. Несоблюдение бедняками правил санитарии, зараженные микробами одеяла, интоксикация — вот о чем пишут в своих заключениях медики. Сама ночь за решетками окон насторожилась и ждала ответа. Впрочем, выбора у доктора не было, он должен действовать — это единственное, что ему оставалось, и он часто напоминал себе: даже если попытка окажется бесплодной перед лицом смерти, надо действовать.
Жена, сидевшая в спальне под абажуром, оторвала взгляд от рукоделья, она уже закончила пуловер для внука в Багио и принялась за ризы для алтаря приходской церкви. Религия и внук не давали ей бездельничать... Крупная спокойная женщина смотрела на мужа не вопросительно, а скорей выжидающе.
— И зачем я отпустил шофера,— проворчал доктор.— Не могли раньше позвонить, ждали... Ребенок, наверно, умер.
— Бен тебя отвезет.
— Я его совсем не вижу. Похоже, парень отдыхает не только от учебы, но и от дома.
— Он — внизу,— сказала жена.
Доктор Ласаро надел чистую рубашку, быстрыми нервными движениями застегнул пуговицы.
— А я думал, он опять ушел. Кто эта девушка, с которой он встречается?.. Да, на улице мало сказать тепло — дышать нечем. Надо было тебе остаться в Багио... Болезни, страдания, и все из-за того, что Адам вкусил запретный плод... Да, у них на все готов ответ...— доктор помедлил у двери, будто выжидая, какой отклик вызовут его слова.
Но жена снова принялась за вязанье. Она склонила голову в круг желтого света и, казалось, погрузилась в молитву. Ее молчаливость уже давно не раздражала доктора, как и гипсовые святые под стеклом и ее заговорщический вид, когда они с Беном отправлялись к утренней мессе. Обычно доктор Ласаро говорил бессвязно — о чудодейственных лекарствах и политике, о музыке и резонности своего атеизма. Разрозненные, не связанные между собой мысли складывались в монолог. Он задавал вопросы, сам же на них и отвечал, а жена только кивала головой и порой вставляла: «Да?», «Неужели?», и тень беспокойства мелькала в ее глазах.
