Она смотрела на него так, как будто прислушивалась к звучащей вдали музыке. Одной рукой она погладила его щеку.
— Тебе нужно подстричься, — сказала Марианна. Она прижалась к нему и говорила ясным, полным любви голосом. — Когда он родился, у него были совсем темные волосики, а потом они все выпали, и теперь малыш стал блондином, волосики просто беленькие.
— Вот видишь, я же сказал тебе, что ты давно уже родила нашего малыша. — Голос Дорфрихтера был полон мольбы и надежды, но светлый момент уже снова угас, как след падающей звезды.
Кунце сидел за своим письменным столом почти спиной к ним, и у него было одно желание: чтобы этот мучительный разговор как можно скорее закончился. Он ощущал стыд, раскаяние и — впервые — глубокое сочувствие к женщине.
Марианна начала проявлять беспокойство и снова спросила о докторе Бройере. Кунце она показалась похожей на ребенка, которого взяли в общество взрослых и который все это время вел себя как примерное дитя, но потом вдруг, устав от этих разговоров, не желал больше ждать ни минуты. И Петер Дорфрихтер должен был заметить, что он пытается говорить лишь с внешней оболочкой того, что было ранее его женой.
— Мне кажется, господин капитан, что мою жену нужно снова отвезти в санаторий. Это слишком большой стресс для нее.
— Я позову доктора Фразера, — сказал Кунце и вышел из комнаты, чтобы дать возможность заключенному попрощаться с женой.
Когда он вернулся, они по-прежнему сидели рядом друг с другом. Дорфрихтер обнимал Марианну одной рукой, ее голова лежала у него на плече. Она казалась совершенно спокойной, и на лице ее было выражение полного умиротворения. Наверное, раньше они часто так сидели и она чувствовала ткань его мундира своей щекой. Она, вероятно, не узнала по-настоящему своего мужа, подумал Кунце, только чувствовала ласку его рук и то, как его руки обнимали ее и как его тело прижималось к ее — мелодия казалась ей знакомой, а соответствующий текст она вспомнить не могла.
Когда санитар вошел в комнату, она не хотела идти с ним. Только напоминание о том, что доктор Бройер будет сердиться, заставило ее покинуть убежище таких близких ей рук.
Кунце еще в приемной сказал адвокату, что он будет разговаривать о разводе с арестованным и сообщит о решении по телефону. Капитан проводил Марианну до выхода. Когда у двери он хотел с ней попрощаться, она взглянула на него абсолютно осмысленным взглядом и сказала:
— Я знаю, кто вы! Если бы я знала, что вас здесь встречу, то ни за что бы не пришла!
Дорфрихтер все еще сидел на софе, облокотившись на стол. Полностью погруженный в свои мысли, он не слышал, как вошел капитан, и, когда Кунце отодвигал свой стул, подскочил с такой стремительностью, что уронил пепельницу со стола.
— Извините, господин капитан. Вообще-то пепельница не выглядит так, как если бы это был армейский инвентарь. Это был подарок?
— Нет. Я привез ее из Венеции. Не беспокойтесь. В следующий раз я куплю себе новую.
Внезапно его пронзила мысль, что для человека, с которым он говорит, не будет уже никакого следующего раза.
— Я сказал адвокату, чтобы он по поводу развода дал вам время подумать. Не решайте опрометчиво.
— Я уже принял решение, — сказал Дорфрихтер. — У меня не будет никаких возражений против развода. Она должна его получить. И чем скорее, тем лучше.
Под его глазами лежали глубокие тени, и впервые на его лице отсутствовало то юношеское сияние, которое делало его таким привлекательным. За какой-то истекший час произошло превращение: это было лицо пожилого человека. Кунце хотелось сказать ему несколько слов в утешение, но он понимал, что момент для этого не подходящий.
— Хотите ли вы, чтобы я завтра утром сообщил об этом доктору Фразеру, или я должен пару дней подождать?
— Нет, ждать не надо, господин капитан. Свое решение я не изменю.
— Мне сказали, что доктор Бройер настроен весьма оптимистично. Он уверен, что ваша жена полностью выздоровеет, это лишь вопрос времени. Считается, что в этом нет ничего необычного, когда молодые женщины после родов имеют проблемы с нервами. А у вашей жены были еще и дополнительные проблемы: ваш арест и…
— Мое решение окончательное, господин капитан, — перебил его Дорфрихтер с легким нетерпением в голосе. — Даже если бы она завтра была бы здорова, даже если бы она меня заверила, что не хочет развода, — я хочу, чтобы она его получила! Ее мать права. Она должна как можно скорее покинуть страну и поселиться где-нибудь, где ее не знают. Марианна слишком молода, чтобы похоронить себя под теми руинами, которые остались от нашей совместной жизни. — После краткого молчания он добавил: — В любом случае, благодарю вас за ваше дружеское участие, господин капитан.
Это было новым: впервые — «благодарю вас», и это прозвучало так, как будто он это говорил всерьез. Не было ли это поднятием белого флага капитуляции? Любой другой на месте Кунце немедленно пригласил бы свидетеля и писца, чтобы подвергнуть заключенного перекрестному допросу. Но Кунце опустил руку, протянутую к звонку. Он не мог заставить себя стрелять по цели, которую представлял собой сидевший против него человек.
— Я думаю, вам нужно сейчас вернуться в вашу камеру, — сказал он и предложил Дорфрихтеру сигарету. — Вам нужно успокоиться.
Было почти заполночь, когда капитану позвонил дежурный тюремный врач и поставил его в известность, что заключенный из камеры номер шесть попросил снотворное. Это была первая такого рода просьба. Кунце поблагодарил врача за звонок. По-хорошему, он и сам был бы непрочь попросить то же самое.
17
День свадьбы пришелся на вторник. Долгое время дата пятое марта маячила довольно далеко и представлялась Кунце чем-то вроде Везувия около Неаполя: он возвышался над горизонтом, выбрасывал время от времени облачка дыма, но реальной опасности не представлял. И вдруг эта гора обрушилась на него почти без предупреждения. Одетый в парадный мундир, достав из комода новенькие лайковые перчатки, он сел в такси в одиннадцать часов с Гансом фон Герстеном, свидетелем, и отправился в церковь Святого Михаэля.
— Ты сегодня такой притихший, — заметил Герстен с легким смехом, когда машина свернула на Ринг. — Уж не боишься ли ты?
— Нет, я просто задумался.
Он действительно задумался, задумался о супружестве, о том, что это такое вообще, что оно ему даст и что за это потребует. С Розой он уже был вместе и раньше, значит, это было не сексуальное, что их связывало. Тогда что же? Чувство, что они принадлежат друг другу, возможность говорить «мы» вместо «я»? Рука, за которую человек держится в смертный час? Любит ли он Розу? И разве любовь — это не самое избитое и банальное слово на свете? Для молодых, возможно, нет. Они могут еще любить. Он пытался представить себя, каким он был двадцать лет назад. Тогда он легко и без оговорок мог любить: свою мать, старшего сына Хартманнов, учителей, друзей. Чего ему не хватало и о чем он тосковал — это быть любимым. Ему удалось благодаря рано развившейся самодисциплине эту тоску утаивать даже от себя самого, но она существовала и мучила его изнутри. Ему казалось, что только ответная любовь может действительно вернуть его к жизни. Пока его никто не любит, он остается только призраком, человеком, который вообще не существует.
Теперь, когда ему тридцать восемь лет, он не чувствует себя больше призраком. Он нашел свое место, научился жить один, не ощущая себя покинутым, он не тосковал больше по привязанности других. Годы оставили все злое позади и помогли найти в мире мужской циничной терпимости свое место. Щедро одаривая людей благорасположением, дружелюбием и сочувствием, он не получал внутреннего удовлетворения, потому что он не способен был наполнить то, что он отдавал людям, таинственными зернышками любви. Любил ли он Розу? — в который раз спрашивал он себя. Охватывает ли его, когда он на нее смотрит, чувство нежности, скучает ли он по ней, когда ее нет? Ответ один — нет. Он терпел ее, как в принципе терпел всех людей. И все-таки иногда его охватывало нежное чувство. Он испытывал это чувство всякий раз, когда его рука скользила по мохнатой голове Тролля, и нежность поднялась в нем, когда он видел склонившегося в тревожных мыслях Петера Дорфрихтера, сидящего на софе в его бюро. Из всех миллиардов людей, населявших землю, Эмиль Кунце испытывал чувство, именуемое любовью, только к двум существам: к одному убийце и к одной собаке.
Был ли он при этом справедлив к себе и к Розе? Ответ был прост. По отношению к Розе да, к себе — нет. Тот факт, что она выходит замуж за человека, который ее не любит, не имел значения. Она выходит замуж за человека, которого она безоговорочно любит, а большего не требует ни одна женщина. Все бремя супружества будет нести он один. Поскольку он не может ответить на любовь Розы в той же степени, он должен за свою вину в том, что он позволил ей любить его все сильней и сильней, заплатить тактом, терпением и заботой. Такой человек, как Петер Дорфрихтер, никогда бы не женился на Розе фон Зиберт.
