они ж не нечисть, не нежить какая! Не зло черное! Они просто люди. Они просто работают на чужой орден... и что? Нечисть она б увидела, а этих как распознать? У них просто мысли такие. Они просто Россу за деньги продали, вот и все.
Что несколько человек могут?
Многое.
К примеру, узнать, где тонко. Куда ударить можно, где рощу сжечь безнаказанно, где волхв или волхва без защиты остались, а ежели пару отрядов всякой дряни у тебя в подчинении есть, то и вообще...
А ежели...
Самое страшное — это что?
Это когда твой враг твоих детей воспитает.
Потому государь Сокол и завет потомкам оставил. Иноземцев к детям не подпускать. И детей в чужие земли не возить.
Ребенок на яркое да красочное приманчив, не объяснишь ему, что в красивую бумажку можно и козий катышек завернуть. А ведь и в рот потянет.
А потом вырастет, да и привыкнет на все родное через губу презрительно фыркать. И враг тебя победит. Даже без оружия.
Так что Родаль поступил умнее. Он прислал на Россу — кого?
— В царских палатах я не ходок. Даже если доберусь туда, найдется, кому меня остановить.
— А туда и не надобно. Тебе, Гневушка, не надобно. Я ведь все тебе сказала, когда прошлый раз пришла. Не своим умом я додумалась. Правнучка мне подсказала.
— Правнучка твоя умница.
Расправила Агафья плечи. А приятно все ж...
— Устяша. Не по прямой линии, но моя кровь в ней есть. Как приехала я в Ладогу, так и увидела: во внучке кровь проснулась, да как запела! Со мной такого отродясь не бывало, а Устя — камень драгоценный. Ту науку, которую я кровью и пОтом брала, она за считанные дни превзошла и усвоила.
— Ты уж говори, Агафья, да не заговаривайся.
— Бывает такое, Гневушка, сам знаешь. Когда чем-то человека переламывает — и вспыхивает он. И горит.
— Думаешь? Что ж у твоей внучки такого случилось?
— Про то она молчит. Сказала раз, что ей очень больно было, что обидели ее, смертельно — и замолчала. Сказала, что лгать не хочет, а поведать о том не может.
— Ну, коли так...
— Она мне и сказала, что неладное творится. А ты проверять начал, и увидели.
— Век бы такого не видеть. А разбираться надобно.
— Устя и в палаты государевы попасть может. Царевич к ней неровно дышит, надо ехать мне, да с ней разговаривать.
— Надо, Агафьюшка. По зиме поедешь, как снега лягут, как саночки побегут во все стороны, кажется мне, что так верно.
Агафья только хмыкнула.
Отродясь волхву ничего не казалось, он же не бабка-угадка.
— Ты что-то еще разузнать хочешь?
— Хочу. Есть у них свои люди, так ведь и мы не лыком шиты. И у меня есть, кого спросить. Авось, и подскажут что...
— До зимы? Никак раньше не получится?
— Может, и получится, да все одно ко мне вести придут. О другом подумай. Как окажешься ты в столице, да полезешь куда не надобно... что я — тебя не знаю? Полезешь, еще как. И тебя приговорить могут, и внучку твою — думаешь, долго стилетом ткнуть? Много ли вам обеим надобно? Колдовством черным тебя не взять, а супротив десятка мужиков с дубинами ты беззащитна, как и обычная крестьянка.
И с этим Агафья спорить не стала.
Может, Устя и смогла бы десяток человек обморочить, а ей уж не совладать. Силы не те.
Только вот...
— А Устинья как же там без меня будет?
— Как и до того. Не думаю, что до зимы что-то с ней серьезное случится. Оставайся, Агафья. Не надо тебе в столицу сейчас, не к добру!
Агафья вздохнула, но куда деваться?
Ежели волхв что-то такое говорит, его тоже послушать надо. Она и сама не из последних будет, но... сам про себя не почуешь. Побудет она в гостях у Велигнева, подождет. Авось, и правда, ничего с внучкой не случится. Хотя и неладно на душе...
Вот и думай, как лучше сделать?
Ох, тяжко...
* * *
Илья дернулся, подскочил на кровати.
Ох, тяжко.
Не первый раз к нему тот кошмар приходит, не второй. А все одно — тяжко.
Вроде в имение приехал, легче было, а вот, в столице, наново все началось.
Словно лежит он в кровати, а вокруг него змея обвилась, громадная, черная, и душит, душит, бьется Илья в тугих кольцах, а разорвать их не может, кричит, да наружу звука не выходит, а потом наклоняется над ним гадина, чтобы горло вырвать — и самое страшное, что видит он, от чего просыпается.
Человеческие у нее глаза.
Человеческие глаза на змеиной морде.
В этот миг Илья и просыпается от ужаса.
Он знает.
Однажды змея возьмет свое.
А он? Что будет с ним?
Наверное, он умрет. Ох, мамочка, страшно-то как, тошно... помолиться, что ли?
Илья поднялся, и как был, в рубахе тонкой, в крестовую отправился. Авось, и полегче будет? Опустился на колени, вдохнул запах воска, ладана...
— Отче наш...
* * *
— Что случилось, Настасья?
Устя оглядывалась по сторонам.
— Холодает. К утру, поди, и снег выпадет, — Настя смотрела в сторону.
— Ты меня сюда про снег поговорить позвала?
— Нет, боярышня. Кровь я продала.
Устя только головой помотала.
— Кровь? Не понимаю.
— А ты послушай. Послала меня боярыня недавно на базар. Я корзину схватила, да и бегом. Боярыня ждать не любит. А на базаре подходит ко мне баба, ладная да гладкая такая, и навроде как не из наших, иноземка она. Рыжая, фигуристая, вся при всем, в возрасте правда уж... Ты ли, спрашивает, Настасья, холопка у боярина Заболоцкого?
— Так.
— Я, отвечаю, мол я. А тебе чего надобно, милсударыня? А она мне и говорит: знает она и про беду мою, и про то, что боярин меня в деревню отослать решил. Да ведь и там люди живут. А с коровой, да со своим домом и еще лучше. Так не хочу ли я десять рублей заработать?
— Ты не отказалась.
— Конечно, боярышня. Такие деньжищи! Почитай, никогда в руках столько не держала!*
*- 1 рубль = 8 овец. Так что деньги сулили приличные. Прим. авт.
— Так что она попросила?
— Неладное, боярышня. Спрашивала она про тебя как раз. Мол, есть у вас боярышня Устинья. Так сын мой в нее влюблен давно и безответно, а она на него и внимания не обращает.
— Так...
— Нельзя ли мне ее крови получить? Я бы приворот и сделала.
— Оххх!
Устя едва за голову не схватилась.
