На один вздох ей захотелось окликнуть его, затащить в комнату, в кровать. В последний раз ощутить кожей его тепло. Нечестно, что их телам так и не позволили сказать свое «прощай». И ничто бы ее не остановило, даже знание того, что Итани… Ота вернулся и спит сейчас в доме поэта, уже таком знакомом. Она бы окликнула, если бы не знала, что отказ Маати разобьет ей сердце. А он бы непременно ответил отказом.
Только и оставалось, что лежать в постели и заживлять телесные раны, болея душой. Она думала, что будет разрываться меж двух любовей, а оказалось, ее саму вытолкнули из круга. Дружба Оты и Маати оказалась сильнее, чем ее связь с каждым из них. Они покидали ее друг ради друга, и осознание этого стояло камнем в горле.
Маати стоял на мосту, глядя в бурый, как чай, пруд. В животе у него залегла тяжесть, а грудь стиснуло так, что ссутулились плечи. Ветер пах дождем, хотя небо уже прояснилось. Мир казался унылым и помертвевшим.
Он – Маати – конечно, знал, что Лиат ему не принадлежит. Если они и были вместе эти драгоценные недели, то лишь ради утешения и поддержки друг друга. И не больше. Теперь, когда Ота вернулся, все могло стать по-старому – как и должно было. Только раньше ему не было так больно. И не мучили воспоминания о Лиат – ее теле, ее губах. И не хотелось провалиться от стыда, глядя на серьезное продолговатое лицо Оты.
Нет, теперь уже ничто не могло стать по-старому. Наивно было считать иначе.
– Что, справился?
Маати повернулся налево, в сторону дворца. На мост поднялся Бессемянный, шелестя черным одеянием. Выражение его лица было каким-то неясным.
– Не знаю, о чем ты.
– Ты все-таки порвал с нашей дорогой Лиат. Вернул ее туда, откуда пришла. Теперь ее грузчик приплыл домой.
– Не знаю, о чем ты, – повторил Маати, возвращаясь к созерцанию пруда. Андат встал рядом. Их лица отразились в водной глади, бледные и расплывчатые. Маати пожалел, что у него нет камня – разбить это отражение.
– Ответ неверный, – произнес андат. – Я не дурак. И не слепой. Ты потерял девушку и тоскуешь.
– Никого я не терял. Просто обстоятельства изменились. Я знал, что так будет.
– Что ж, – чуть мягче произнес Бессемянный, – это все упрощает, верно? Он еще спит?
– Не знаю. Я к нему еще не ходил.
– К нему? Он в твоей собственной кровати, между прочим.
– Все равно, – пожал плечами Маати. – Я пока не готов с ним встретиться. Может, вечером. Главное, не сейчас.
Они надолго замолчали. С крон деревьев каркали вороны, подскакивая на тонких лапках, распластав черные крылья. Где-то в пруду вяло возились, посылая круги по воде, карпы-кои.
– Если я скажу, что мне очень жаль, легче станет? – спросил Бессемянный.
– Не особенно.
– И все-таки.
– Трудно поверить, что тебя это волнует, Бессемянный-тя. Мне казалось, ты обрадуешься.
– Совсем нет. С одной стороны, что бы ты ни думал, я не в восторге от твоих страданий. По крайней мере, пока. Вот если ты примешь Хешаево бремя… впрочем, тогда у нас обоих не останется иного выбора. С другой стороны, все это уподобляет тебя ему: женщина, которую ты любил и потерял, боль, которую носишь. Выходит, ты встал на тот же путь.
– Значит, когда ты говоришь, что тебе очень жаль, ты считаешь, что мне будет легче заменить Хешая?
– Невольно призадумаешься, стоит ли оно того, а? – произнес Бессемянный веселым тоном, но без улыбки. – Правда, едва ли дай-кво разделит наши тревоги. Тебе так не кажется?
– Кажется, – вздохнул Маати. – Зато он хотя бы знает, что правильно.
– Да мы и сами не дураки, – сказал Бессемянный. – Хотя насчет тебя я поторопился. Пока ты страдаешь, я что-нибудь придумаю. Может быть.
Маати повернулся к нему, но бледное гладкое лицо андата не выражало ничего, кроме легкого лукавства.
– Что именно? – спросил Маати. Бессемянный не ответил.
Ота пробудился от долгого сна к свету, льющемуся сквозь прикрытые ставни. На миг он забыл, что сошел на берег. Тело еще качалось, как на борту корабля. Потом светлое дерево и благовония, свитки и книги, запах и шум зимнего дождя призвали его к реальности, и он встал. В очаге горел огонь, освещая комнату изнутри. Хешая и Маати не было, зато на столе возле раскрытого письма от дая-кво стояло блюдо сушеных фруктов и свежего хлеба. Ота сел и поел в одиночестве.
Путь назад был нетруден. Река принесла его в Ялакет, а там он сел на груженный мехами торговый корабль до Эдденси. На борт Оту взяли с условием отработки проезда. Ота неплохо потрудился, даже завел дружбу с матросами и капитаном. «Сейчас они, наверное, просаживают последние деньги в веселом квартале, – подумал Ота. – Дают себе волю перед долгим плаванием».
Хешай как будто поправился, стал внимательнее и живее. Казалось даже, что они с Маати сблизились с тех пор, как Ота уехал. Видно, общие беды их объединили. То ли дело было в дурной вести о Лиат, то ли в его собственной усталости и растерянности, но Оте казалось, что что-то не так. В глазах у Маати поселилась странная, смутно знакомая печаль.
Перво-наперво Оте нужно было помыться. Потом навестить Лиат. А дальше… он еще не загадывал. К даю-кво съездил, вернулся обратно с советом, который, как оказалось, запоздал. Если верить Маати, Хешай-кво поборол болезнь без помощи учителя. Трагедия умершего ребенка стерлась из памяти горожан, а на первый план вышли другие скандалы: на северных полях гниет хлопок, один красильщик, проиграв годовое жалованье, свел счеты с жизнью, старая начальница Лиат – Амат Кяан – бросила работу и завела свое дело в веселом квартале. И снова грызутся между собой сыновья хайема.
Вопросы жизненной важности со временем решились сами, а лично Оте путешествие почти ничего не принесло. Захоти он, можно было бы поговорить с Мухатией-тя пополудни – вдруг Дом Вилсинов возьмет его назад до окончания договорного срока. Да мало ли в городе мест, где можно отработать еду и жилье? Перед ним лежал целый мир. Можно было бы даже воспользоваться письмом Орая Ваухетера и стать посыльным. Если бы не Лиат, Маати и жизнь, которую он выстроил под именем Итани Нойгу.
Ота задумчиво жевал ломтики сушеных яблок и слив, отмечая, как меняется вкус. А она не так уж плоха – жизнь Итани Нойгу. Немудреная работа, в которой он знал толк. Чуть больше усилий, и он легко получил бы место в торговом доме, у какого-нибудь чиновника или в любом из сотни других мест, где требовался бы человек со знанием азбуки и приветливым лицом. Полгода назад ему этого хватило бы. Ота или Итани? Вопрос все еще висел.
– Проснулся, – произнес тихий голос. – А дома еще никого. Вот и славно. Нам с тобой есть о чем поговорить.
Бессемянный прислонился к книжному шкафу, скрестив руки. Темные глаза смотрели оценивающе. Ота сунул в рот последнюю сливу и принял позу приветствия, уместную для простолюдина в адрес представителя утхайема. Насколько он знал, этикет обращений к андату на грузчиков не распространялся. Бессемянный отмел приветствие и выплыл вперед, шелестя шелковым черно-синим одеянием.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
