Айрис Миннз жила в квартире двадцать шесть, корпус два, — в доме, отделенном от главного строения и дороги широким внутренним проездом. Когда они пересекали его под взглядами нескольких пар нарочито безразличных, но очень внимательных глаз, Массингем сказал:
— Говорить буду я.
Кейт почувствовала обычный прилив возмущения, но ничего не ответила.
Встреча была назначена по телефону на половину десятого, и по тому, как стремительно распахнулась дверь, стоило лишь нажать кнопку звонка, можно было догадаться, что миссис Миннз находилась в числе тех, кто наблюдал за их прибытием из-за занавесок. Перед ними стояла невысокая женщина с ладной фигурой и почти квадратным лицом: решительный подбородок, длинный рот, искривившийся в мимолетной улыбке, скорее не приветливой, а выражавшей удовлетворение их своевременным приходом, и темные, почти черные, глаза, окинувшие гостей быстрым оценивающим взглядом, как будто хозяйка хотела убедиться, что они не нанесут ей в дом грязи. Она не поленилась внимательно изучить удостоверение Массингема, и только после этого, отступив в сторону, сделала приглашающий жест рукой и сказала:
— Что ж, вы вовремя. Это делает вам честь. Чай или кофе?
Массингем поспешно отказался и от того, и от другого.
Первым побуждением Кейт было в пику ему сказать, что она с удовольствием выпьет кофе, но она подавила искушение. Беседа предполагалась серьезная, и не следовало рисковать успехом ради уязвленного самолюбия. От миссис Миннз, однако, не ускользнул явный антагонизм между ними. Кейт безошибочно отметила вспышку понимания в черных глазах.
Гостиная, куда их препроводили, была довольно необычной, и оставалось лишь надеяться, что удивление отразилось на лице Кейт не слишком очевидно. Получив от местных властей продолговатый ящик ярдов эдак пятнадцать на десять, с единственным окном и дверью, ведущей на балкон, слишком маленький для чего бы то ни было, кроме как для того, чтобы давать свежий воздух нескольким домашним растениям, миссис Миннз умудрилась устроить здесь маленькую викторианскую гостиную — скудно освещенную, забитую вещами, замкнутую. Обои были темно-оливковые, с рисунком из плюща и лилий, ковер — выцветший, но все еще вполне пригодный для использования вильтон.[29] Почти всю середину комнаты занимал продолговатый стол из полированного красного дерева с резными ножками и сияющей как зеркало столешницей, вокруг которого стояли четыре, тоже резных, стула с высокими спинками. Восьмиугольный столик поменьше был придвинут к стене — на нем красовался фикус в медном горшке; стена вокруг была увешана сентиментальными картинками в кленовых рамках: «Прощание моряка», «Возвращение моряка», ребенок, беспечно тянущийся к цветку через ручеек, — крылатый ангел с лицом благочестивого имбецила охраняет его от неосторожного шага. Перед окном — кованая чугунная подставка для цветов, выкрашенная в белый цвет и заполненная горшками с геранью. На внешней стороне балконной решетки — глиняные горшки с плющом и другими вьющимися растениями, чья разнообразная листва полностью закрывала перила.
Центром комнатной композиции служил телевизор с семнадцатидюймовой диагональю экрана, который казался не таким анахронизмом, каким был, благодаря тому, что позади него стояли зеленые папоротники — их листья завивались вокруг экрана, как живая декоративная рамка. Оконный карниз был уставлен миниатюрными стаканчиками с африканскими фиалками — темно-алыми и розовато-лиловыми в крапинку. Кейт предположила, что это стаканчики из-под йогурта, но убедиться в этом не представлялось возможным, поскольку каждый из них был задрапирован салфеточками, вырезанными из гофрированной бумаги. На полочке с замысловатой резной «спинкой» стояли фарфоровые статуэтки — собачки самых разных размеров и пород, пятнистый олень, полдюжины кошечек в неубедительно грациозных позах, каждая на своей накрахмаленной льняной подстилочке — предположительно, чтобы не поцарапать полированное красное дерево.
Все в комнате было безукоризненно чистым, в воздухе стоял резкий запах полироля. Когда зимой тяжелые бархатные шторы задернуты, здесь, наверное, совсем нетрудно представить себя в другом веке и образе. И миссис Миннз вполне могла бы сойти за часть старинной декорации. На ней были черная юбка и белая блузка, застегнутая до самого подбородка, с приколотой под воротником брошью-камеей. Седеющие волосы спереди высоко зачесаны, на затылке собраны в маленький пучок. Глядя на миссис Миннз, Кейт подумала, что та похожа на стареющую актрису, загримированную для роли викторианской экономки. Единственное, за что ее можно было покритиковать, так это за чрезмерное увлечение помадой и тенями для век. Хозяйка села в правое кресло, указала Кейт на левое, так что Массингему оставалось лишь развернуть один из обеденных стульев. Таким образом, он очутился в неудобной позе: неловко возвышаясь над женщинами, производил впечатление незваного гостя-мужчины среди домашнего женского уюта. В тусклом осеннем свете, просачивавшемся сквозь кружевные занавески и балконную листву, его лицо под копной рыжих волос выглядело почти болезненным, веснушки на лбу напоминали выцветшие капельки крови.
— Нельзя ли закрыть дверь? — попросил он. — Я сам себя почти не слышу.
Балконная дверь была приоткрыта. Кейт встала и подошла к ней, успев заметить справа гигантский сине-белый рекламный чайник над входом в магазин «Керамика на Портобелло» и красочный плакат на стене, приглашающий на ярмарку фарфора. Уличный шум донесся до нее снизу как шуршание перекатываемой морскими волнами гальки. Как только она закрыла дверь, шум затих.
— Так бывает только по субботам, — сказала миссис Миннз. — Мы с мистером Смитом не против. Привыкли. Я всегда говорю, что это частичка жизни. — Она повернулась к Кейт: — Вы живете где-то поблизости, правда? Уверена, что я встречала вас в одном из здешних магазинов.
— Вполне вероятно, миссис Миннз. Я действительно живу недалеко отсюда.
— Ну конечно, это же деревня, не так ли? Рано или поздно здесь все друг с другом встречаются.
— Вы упомянули некоего мистера Смита, — нетерпеливо перебил Массингем.
— Он живет здесь, но вам не удастся его повидать. Да и вряд ли он мог бы вам что-нибудь сообщить. Он странствует.
— Странствует? Где?
— Откуда мне знать? Путешествует на своем велосипеде. Его семья раньше жила в деревне Хиллгейт. Во времена его деда это была настоящая глухая дыра. А теперь там просят за дом сто шестьдесят тысяч фунтов. Подозреваю, что в мистере Смите есть доля цыганской крови — здесь когда-то, после того как снесли ипподром, жила куча цыган, — поскольку он постоянно кочует. Теперь, когда Британские железные дороги разрешили бесплатно провозить велосипеды, ему стало гораздо легче это делать. Вам повезло, что его здесь нет. Он не больно жалует полицию. Слишком часто ваши парни задерживали его ни за что — он просто спал под забором. Вот что плохо в этой стране — больно уж любят у нас задерживать добропорядочных людей.
Кейт чувствовала раздражение Массингема, которому не терпелось перейти непосредственно к делу. Миссис Миннз, словно тоже это почувствовав, сказала:
— Это был для меня настоящий шок, не скрою. Леди Урсула позвонила мне в тот вечер за несколько минут до девяти и сказала, что рано или поздно вы явитесь.
— Вы впервые услышали о смерти сэра Пола, когда позвонила его мать, чтобы вас предупредить?
— Предупредить? Она звонила не для того, чтобы меня предупредить. Я не перерезала горло несчастному джентльмену и не знаю, кто мог это сделать. Конечно, мисс Мэтлок могла бы потрудиться позвонить раньше, чтобы мне не пришлось узнавать о чудовищном событии из шестичасового выпуска новостей. Я как раз размышляла, следует ли позвонить и узнать, не могу ли я быть чем-нибудь полезной, но решила, что их и так наверняка замучили телефонными звонками и лучше подождать, пока кто-нибудь сам не даст мне знать.
— И это оказалась леди Урсула, незадолго до девяти часов?
— Правильно. Было очень любезно с ее стороны. Но мы с ней всегда отлично ладили. Ее называют леди Урсула Бероун, потому что она дочь графа. А леди Бероун — всего лишь жена баронета.
— Да, нам это известно, — нетерпеливо оборвал ее Массингем.
— Ну конечно, известно, конечно. А вот миллионам людей не известно и совершенно безразлично. Тем не менее, если вы собираетесь копать на Камден-Хилл-сквер, вам следует хорошо понимать разницу.
— Как звучал ее голос, когда она звонила вам? — спросил Массингем.
— Леди Урсулы? А как вы думаете? Смеяться не смеялась, но и не плакала. Это не в ее правилах. Она была спокойна, как всегда. Правда, сообщить мне она могла не много. А что там случилось? Самоубийство?
